Праздник, который всегда.

Недосягаемости людских желаний меня научил в детстве торт «Монастырская Изба». Вернее, не столько сам торт, а тетя Люба, которая его пекла, причем пекла она его с ювелирной точностью именно к тем застольям и праздникам, на которые мы с сестрой не могли прийти, в чем бабушка никогда не упускала возможность нежно нас укорить.

«Ах, как жаль, что вас не было! Вот вы не пришли, а тётя Люба испекла «Монастырскую Избу!»

Ах, как хорошо помнится то чувство разочарования, досады и жажды утешения, не говоря уже о жажде торта в виде избушки, одна мысль о котором наполняла восторгом. Мы с сестрой были беззащитны и ранимы в этом разочаровании, как улитки без домиков.

«Да? И выглядело как настоящая изба?»

«Точь в точь!»

«И крыша была?»

Бабушка машинальным движением опытной домохозяйки присыпала солью свежие раны:

«С глазурью!»

Мы исходили слюной и разочарованием.

«А с чем он?»

«Ой, ну как я могу тебе сказать, с чем он? Надо было прийти, когда был торт!»

Бабушкина логика была прямая и непроходимая, как недостроенная железная дорога.

В следующий раз, когда мы приходили на званый ужин, бабушка торжественно выносила свой бисквит. И, хотя её бисквит обладал вкусом, который невозможно забыть, он был кругл и прост, он не был в форме домика и не назывался загадочно «Монастырская Изба». И что самое интересное, тетя Люба, важно восседавшая за столом и азартно поглощавшая этот самый бисквит, вела себя так, как будто ничего лучше этого бисквита в мире не было, а о торте в виде домика она и в жизни не слыхала.

Тетя Люба была бабушкиной подружкой. Мало того, она была бабушкиной «кровинушкой», то есть особо дорогой подругой, чей приход вызывал у бабушки приступ отдышки и кудахтанья: «Ах, куда же мне тебя посадить?», а у дедушки приступ тихого сарказма.

Бабушка обожала своих «кровинушек», она с ними играла в карты, фаршировала рыбу и вытягивала тесто на струдель, с ними сватала, сплетничала, с ними же попеременно переставала разговаривать, в общем, жила полноценной культурной жизнью.

Надо отдать ей должное, несмотря на такую свою занятость, она считала своей святой обязанностью внести весомую лепту в наше с сестрой воспитание. Самое интересное, что тетя Люба тоже так считала – что она, тетя Люба, тоже должна внести свою «лэпту».

Тётя Люба была знаменита не только своим тортом, вернее, совсем не им. Она была обладательницей могучего, совершенно исключительного по своим размерам и для меня, тогда еще только начинавшей приобретать девичьи формы, довольно таки устрашающего бюста. У неё была привычка, ткнув своими грудями-гаубицами мне в лицо, громоподобно выпалить: «Тебе нужно носит бюстгальтер, чтоб у тебя была такая грудь, как у меня!» Слово «бюстгальтер» она практически выплевывала, но выплевывала с почтением. Бабушка вторила помягче: «Да, надо носить лифчик, надо! Чтобы грудь была как у Любочки!»

Я не понимала, как можно называть «Любочкой» такое совсем не юное, такое мощное, исполненное сознания собственного авторитета создание, как тетя Люба; я не понимала зачем мне грудь как у неё, ненавидела лифчики и очень мечтала хоть один раз попробовать её «Монастырскую Избу.»

Как давно это было. Этой страны больше нет. В какой-то мере того города тоже уже нет. И тёти Любы нет. И стола, за которым собирались тоже нет. Нет старой кровати с провисшей панцирной сеткой, на которой можно было сидеть летом во дворе и смотреть на сказочно яркие июньские звезды.Нет веранды, увитой душистым табаком. Нет дедушки, который этот табак посадил, бормоча себе под нос как ему там будет хорошо и каким красивым он вырастет. В доме моих бабушки и дедушки кто-то другой рвёт белую черешню в саду, и во дворе теперь заходится злым лаем чужая собака.

Моему старшему сыну сейчас больше, чем было мне тогда, когда покойная тётя Люба пугала меня своим бюстом и манила тортом.

И ничего не изменилось.

Вскоре после нашего переезда в Париж, руководство нашего дома в лице консьержки, необычайно впечатленной моими рассказами о том, в каком теплом содружестве живут зачастую американские соседи, в совершенно несвойственном нашему буржуазному кварталу духе соседского побратимства решило устроить вечеринку для жителей дома. Развесили жизнерадостные объявления и меня попросили принести торт.

Я сразу знала, какой торт я сделаю. Посидела перед компьютером в поисках рецепта, подумала, вздохнула, пошла в спальню и выудила из глубин шкафа одинокий бюстгальтер. Потом пошла на кухню, где я закатила рукава, поправила упавшую бретельку и принялась за работу.

К тому времени, когда я наносила последний слой крема на торт-домик, в дверь позвонили. Я вытерла руки о фартук, поправила всё ту же бретельку и пошла открывать.

У дверей стояла консьержка с «я так и знала» выражением лица.

«Бонжур, а я к Вам пришла сказать, что завтрашнюю вечеринку отменили из-за дождя.»

Вот так. Громадные империи могут рушиться, города менять названия, люди могут умирать и рождаться и в родных домах могут жить чужие люди, но есть что-то, что никогда не меняктся: по-прежнему «Монастырская изба» делается на те праздники, на которые я не хожу.

photo credit: PetitPlat — Stephanie Kilgast Miniature Gingerbread Houses via photopin (license)