Я его любила, а он улетел.

Выйти на дождливую осеннюю улицу после детского праздника — это испытать Париж на всю силу его целительной, хрупкой, простой и величественной красоты. Только что были клоуны, воздушные шарики, смех и именинный торт — два, шоколадный и пралине,- только что была счастливая именинница в серебряной короне, и её подружки, как яркие цветы в своих праздничных платьях, в обнимку с единорогами и лебедями. Только что, только что, и вот мы уже идем по блестящему от влаги тротуару, нахохлившись под порывами холодного ветра, который приносит шальные капли едва ушедшего дождя с отяжелевших веток каштанов.

Но нам не страшна непогода. К запястью моей дочери привязан оранжевый шарик, который мы уносим с праздника. Он парит над нами, как яркое солнце, которое Париж не увидит до весны. Как Париж — это праздник, который всегда с тобой, так и шарик этот — солнце, которое всегда с нами.

Но, видимо, я его плохо привязала…

Налетел порыв ветра и оранжевый наш шарик взмыл неожиданно вверх. Сначала он парил над нами, казалось, подпрыгну и поймаю, а потом, подхваченный разлучником-ветром, полетел ввысь, в уже по-зимнему белесое парижское небо.

Дочь сначала даже не обратила внимания, пока я не показала ей: “Смотри как красиво летит твой шарик!”

Надо сказать, что я практически никогда не совершаю родительские ошибки, я не размениваюсь по мелочам, — я сразу совершаю родительские катастрофы. Один раз, желая показать дочери уличных танцоров, я случайно остановилась прямо над погибшим в автокатастрофе голубем. Дочь, кстати, с энтузиазмом вспоминает тот день. А я, я, наверное, была лишь слегка менее травмирована, чем тот голубь, когда я опустила глаза и поняла, что её вопросы: “А что это за белые палочки из него торчат? А почему на нем красное?” не имели отношения к танцорам.

В тот дождливый воскресный день было тоже самое: мы видели разные вещи. Когда моя дочь заметила, что тот великолепный шарик, на который я показываю, оторвался от её запястья, её глаза наполнились слезами. Не просто наполнились, а переполнились,переполнились и полились, заструились слезы по её щекам и она залилась рыданиями.

“Мой шарик!”

Я пыталась исправить ситуацию, как могла. Она любопытна, и я пыталась рассказать ей как этот шарик полетит на луну, как он будет гулять в открытом космосе…

“Мой шарик!”

Она верит в единорогов и я рассказывала, что шарик к ней вернётся, полетает и вернётся, вернётся со словами: “Моя дорогая, я так скучал!”

“Мой шарик!”

Она честолюбива и я рисовала перед ней картины: её шарик летит над Парижем и все им любуются и благодарят её за то, что она поделилась своим шариком со всем городом.

“Мой шарик!”

Она любит свой Париж и шарик летит на Эйфелеву башню, ему интересно, а вдруг он там встретит другие шарики? На обратном пути он завернет в парк Андрэ Ситроен, чтобы там познакомиться с большим воздушным шаром и…

“Мой шарик!”

Всё. У меня больше нет ни сил, ни фантазии.

“Мой шарик!”

“Да, твой шарик, доченька!”

“Подул ветер и он улетел!”

“Да, подул ветер и он улетел!”

Странным образом, её успокаивает то, что я озвучиваю её горе. Под мои “Твой шарик, доченька, ветер подул и он улетел,” мы проделываем остаток пути. Возле самого дома, когда родные, ванильного цвета стены уже у нас за спиной, она уже настолько успокоилась, что всхлипывания почти затихли. Внутренне я вздыхаю с облегчением, когда вдруг она выдает:

“Мой шарик! Я его любила, а он улетел!”

И мне хочется биться головой об эти ванильные стены. Я, мама, я не поняла, я не услышала. Весь этот километр, дождливый, промозглый километр я не понимала своего ребёнка: я ей про шарик, а она мне про любовь. Сколько километров я так проговорила со своими подругами, сколько они проговорили со мной, вот так, на закате праздника, под дождём и ветром, о любви, о неразделенности, о предательстве, лёгком и предсказуемом, как воздушный шарик на ветру. Сколько раз либо они, либо я вжимались в мобильник: “Ничего не предпринимай! Я за вином, шоколадом и к тебе, слышишь? Только ничего не предпринимай. Держись. Он скотина!”

Много лет назад я была молода и влюблена. Я стояла у пыльного фортепьяно. В одной руке у меня были туфли для чечетки. Другой я размахивала, пытаясь передать весь масштаб катастрофы: я его люблю, он меня нет, у него другая. Моя подруга сначала смотрела на меня широко открытыми от изумления глазами, потом выдала:

“Да как же он может? Ты же такая классная! “

Я до сих пор считаю, что никто никогда не суммировал всю идеологию женской дружбы лучше, чем это сделала тогда она.

Ах, сколько раз меня потом утешали, понимали, поддерживали! Сколько раз утешала и поддерживала я! А своего ребёнка не смогла. Теперь слезы наворачиваются уже на мои глаза, слезы необратимого раскаяния.

“Доченька, ну, если ты его любила… “

Ой, не сфальшивь сейчас, ой, не сфальшивь, Ленка.

“Я его любила, а он улетел!”

“Значит, он тоже тебя любит. Даже если он далеко. Он летит сейчас над Эйфелевой башней и думает о тебе.”

Я ничего не говорю ей, но, кажется, у меня дома есть шоколадка. Я толкаю тяжёлую входную дверь:

“Заходи, котик.”

И мысленно добавляю: “Скотина он, твой шарик, просто скотина!”

photo credit: Gwenaël Piaser A Fish Lost in Paris via photopin (license)