Как это делалось в Одессе

Утром мы с младшей ведём старшую в садик. Из булочной на углу вырывается облако соблазнительнейшего аромата свежеиспеченого хлеба. Дворники сметают опавшие листья с тротуаров. Парижане спешат, кутаются в шарфы, покупают хлеб, газеты, обходят дворников и собачьи автографы и опять спешат. Мы тоже спешим, но не очень. Мы спешим doucement, как говорят здесь, «нежно».

— Мамочка, ты мне купишь сегодня что — нибудь после школы?

У меня много времени — пятнадцать минут, — и я люблю разговаривать со своими детьми.

— Определи “что-нибудь”.

— Игрушку!

— Игрушку не смогу.

— А что сможешь?

— Ммм… Бутылку воды?

— Сока!

— Хорошо, доченька, сока.

— В кондитерской.

— Почему именно в кондитерской?

— Там продаются конфеты.

В этот момент она вся — фарфоровая кожа, золотые кудри и самокат, — необыкновенно похожа на моего отца, когда-то чёрного, как цыган, сейчас седого. Она договаривается точно так же, как он.

После садика мы заходим в кондитерскую и покупаем эклер с фисташковым кремом и деликатными жемчужинками из сахара. Пока она ест этот эклер за столиком кондитерской, улицы темнеют. Рядом сидит дама с чашечкой кофе. Она роется в сумке Луи Виттон, из которой вываливаются какие-то бумаги и попеременно то говорит в телефон, — “ Бонсуар, это Александр де Пари?”-, то задумчиво смотрит на него. Иногда она смотрит на нас с удивлением, как будто не понимает что мы здесь делаем.

Когда мы выходим на улицу, вечер сгустился в ночь. Над улицами сверкают и переливаются праздничные украшения. Младшая выражает восторг, старшая молча переваривает эклер. Я хочу спать. Нет. Я очень хочу спать.

— Мамочка, а сколько у носорога зубов?

— Не знаю, доця.

— А у меня?

Никогда не думала, что найду что-то общее между носорогом и своей старшей, но вот он, факт: я не знаю сколько зубов ни у того, ни у другой. Дочь просит посчитать её зубы. Я не могу придумать ни одной краткой и ясной причины для отказа, поэтому мы останавливаемся посреди улицы, она открывает рот, а я считаю.

— Двадцать. Кажется.-Какие они милые, эти зубы,и как я их люблю.

— Двадцать один, хорошо?

Хорошо.

Есть города, из которых можно уехать, можно долго, почти никогда не возвращаться, а они все равно, все равно прорастут в твоих детях тонкими саженцами, хрупкими и неуемными, теми, что пробиваются сквозь асфальт. Они пробъются сквозь годы, континенты и разлуки. Они будут расти и тянуться вверх вместе с твоими детьми, эти города, которые ты оставила и которые навсегда остались в тебе.

В средневековой Франции, когда строили дом, в угол зачастую сажали молодое деревце, чтобы оно корнями и ветвями держало стены вместе. Моя Одесса тоже держит мои стены вместе, стены моего внутреннего дома, который как тот праздник, который есть Париж, — всегда со мной.

photo credit: Yercombe Specials Board via photopin (license)