Тельняшка

Одеть женщину, это всегда немного драмы. Одеть женщину, недовольную собой, это мука мученическая. Даже если женщине всего четыре года.

Беляночка недовольна собой. Только что она битых полчаса рисовала розовых пони, хотя на самом деле она хотела рисовать чёрных котиков. Она это поняла только тогда, когда бумага закончилась. Как это свойственно человеку: понимать что ты на самом деле хочешь делать только тогда, когда заканчиваются белые листы. Когда слишком поздно.

Когда слишком поздно бывает слишком часто, когда слишком часто говоришь себе, что уже слишком поздно, то в конце концов когда-нибудь да, ты научишься даже не открывать эту дверь, об которую скребутся твои сожаленья. Точно так же, как ты научился не слышать шелестящего шёпота своих юношеских грёз. Этот шелест, это всего лишь такая полоса в жизни, говорят тебе те, кто старше и мудрее. И сожаленья, это тоже просто полоса, не бери в голову.

А ведь в этом есть даже какое-то утешение, когда наступает “слишком поздно”, не правда ли? Всё, листы закончились. Ничего уже от тебя не требуется. Какое облегчение для тех, кто рисовал не тех пони на листах, потому что боялся рисовать котов. Теперь можно не бояться, а просто стоять перед закрытой дверью, вжав стиснутый кулак в поджатые губы и слушать, как с той стороны скребутся сожаления и так и не нарисованные коты. Это называется “не испытывать сожалений”. Но это умение не испытывать сожалений потому, что сожалений слишком много, это ежедневный изнурительный труд,как балет, с той огромной разницей, что балет — прекрасен и, глядя на него, кому-то становится лучше.

Беляночка тоже прекрасна: она нарисовала своих котиков на своих белых рукавах, и поэтому я сейчас переодеваю маленькую женщину, недовольную собой, так как у неё эти рукава теперь грязные. Всё правильно: она же мечтала о котиках, а не о логике. Я стою на коленях перед ней, рядом со шкафом, распахнутым будто в другую жизнь. “Вот,” говорю я. “Чудесный свитер!” И с этими словами я натягиваю на неё французскую тельняшку,- тонкие чёрные полоски, широкие белые. Оптимистический свитер. Натягиваю и мчусь в гостиную, где Розочка убежала из под зоркого ока брата и сейчас громит папину коллекцию книг по искусству. Зоркий ок брата, справедливости ради надо сказать, был приклеен к Айпэду в это время. Я собираю книги и пытаюсь отвлечь Розочку, когда сын стучит мне по плечу:

“Мамочка, Беляночке плохо!”

Бросаю Розочку и книги и несусь к Беляночке. Ей действительно плохо. Она стоит там, где я на неё натянула свитер, и дрожит. Дрожит и стонет. Полные глаза слез. Я с разбегу, как когда-то в танце делала это на сцене, падаю перед ней на колени, распахнув руки: “Доченька, что с тобой?”

Дрожащая Беляночка падает мне в объятия и лежит, задыхаясь от слез. Я чувствую себя Рудольфом Валентино — у меня в руках в грациозной обморочной позе лежит заплаканная белокурая красавица и молчит.

“Что случилось, моя сладкая?”

Наконец, полуоткрыв глаза, она успокоительно шепчет мне: “Ничего страшного! Это просто немножко нелегко быть в зебре!”

Она лежит, запрокинув золотую голову, и поэтому не видит моего выражения лица.

Из гостиной слышится грохот. Искусству опять досталось.

photo credit: Benjamin Disinger Stripes via photopin (license)