Гаяне

Утром я пошла к Гаяне. Утро холодное и мокрое, а Гаяне — пожилая армянка, способная любить весь мир, которая держит мастерскую по ремонту одежды на рю д’Отой. Зимой там натоплено жарко и лампа под потолком заливает жёлто и ярко светом пространство, битком набитое одеждой, которую нужно чинить, и тротуар за стеклом тоже залит этим светом, а над машинкой своей склоняется как за ответом, седая Гаяне и изливает, как её лампа, любовь и тревоги свои на свет, тротуар и одежду, на весь окружающий мир уже вот много-много лет.

Увидев меня, Гаяне вскакивает и помогает мне втащить коляску через узкую дверь. Мы говорим немного о том, как рады друг друга видеть, о платье с длинным рукавом и вырезом на спинке, которое подарила подруга, и потому оно мне так дорого, и Гаяне машет мне рукой в сторону примерочной кабинки.

Примерочная у Гаяне, это тяжёлый, как упрёки совести занавес цвета льна, который ограждает угол комнаты от всего окружающего. Сегодня карниз, по которому скользят кольца занавеси, завален одеждой и занавес закрывается только наполовину, прикрывая только ту сторону угла, которая видна с улицы.

-Сегодня все равно никто не придёт, по такой погоде, — говорит Гаяне со своим гортанным напевом и я ей верю. Я всегда верю тем, кто мне нравится.

Я проскальзываю за занавеску, начинаю раздеваться и именно тогда, когда я спускаю свои джинсы до щикотолок, колокольчик звенит, мастерская наполняется шумом и приятный мужской баритон здоровается с Гаяне на русском.

Я застыла. Мысль одеться, мне, честно говоря, в голову не пришла, я не знаю, почему. Наверное, потому что моё благоразумие отличается отменной вежливостью и всегда пропускает вперёд все остальные мысли.

Я невольно прислушиваюсь к разговору. Гаяне оживленно болтает с незнакомцем, очевидно, частым клиентом, а тот все говорит своим хорошо поставленным голосом на русском, чей акцент, густой и приятный, как горячий шоколад в “Анжелине”, мне смутно знаком. Он напоминает мне моего сына.

-Вот, я принёс Вам бруки. Понимаете, тут резина, а у меня пузо. Ну, как в прошлый раз.

Гаяне смеётся.

Ни с того, ни с сего на меня накатывает желание общаться. Со мной такое бывает, неодолимое, неутомимое, непреодолимое и неутолимое желание поговорить, и ничего страшного в этом обычно нет, кроме того что сейчас я стою в одних трусах. Мало того, при взгляде вниз я понимаю, что как всегда, как во все пивотальные моменты моей жизни, я в трусах прозрачных. Нужно отметить, что это необъяснимая закономерность моего жизненного пути: я одеваю прозрачное белье именно тогда, когда этого не следует делать, и когда что-то произойдёт.

Сентябрьской ночью 2008 года, когда весь Хьюстон, по крайней мере, тот, который не эвакуировался, замер в ожидании Айка, урагана исторических пропорций, замер, закутавшись в самую тёплую, удобную и непромокаемую одежду, в такую, в которой можно остаться, когда у тебя больше ничего нет, все остальное снёс ураган, — во фланелевые штаны, проверенные футболки и свитера, — я, по необъяснимым мне самой причинам, пошла спать в прозрачной ночной рубашке. Город выстоял, кстати. Можно было бы предположить, что Господь не покарал его, потому что одна праведная дура там пошла спать в прозрачной ночнушке и последствия пребывания её, этой дуры, в прозрачной ночнушке в разрушеном городе, — это было бы слишком сложно даже для Господа Бога, но не будем спекулировать.

Про бесчисленные конфузы у кинезитерапевтов, следующие фразе: “Раздевайтесь до трусов,” я уже и не говорю.

Тем не менее, любопытство взяло верх и я высунула голову из-за занавески:

-Вы говорите по-русски!

Как я сказала, верх взяло любопытство, а не остроумие.

Передо мной стоял высокий стройный мужчина лет шестидесяти пяти. Прямая, как стержень, спина, тренч Бёрберри, твидовая шляпа и над игреком сиреневого кашемирового шарфа, — улыбка, которая когда-то была ослепительной, и слегка поблекшие с возрастом, но все ещё необыкновенно голубые глаза. В этом человеке чувствовались одновременно и привычка к своей безукоризненной вежливости, и к повиновению других. В общем, раньше о нем бы сказали, что это был человек из общества.

-Откуда Вы знаете русский? — я решила продолжить участие в моноконкурсе на самую заурядную реплику.

-Как откуда? Я гусский!

-Откуда Вы?

-Как откуда? Из Пагижа, конечно! Мои родители, стагые гусские, сбежали из Госсии во вгемя геволюции. Что они пегежили, Вы пгедставить не можете.

-Я могу только представить, — бормочу я и думаю о своих, об утонченных варшавских евреях, попавших в ту самую страшную мясорубку, ручку которой они наивно помогали поворачивать, о казацких шашках, о голоде, страхе и рушащемся мире.

Тем временем мужчина повернулся к Гаяне:

-Такие ужасы, такие ужасы! Вы спгашивали меня, что это за бруки…

-Да, у меня один клиент увидел и спрашивал.

-Это Дерек Роуз, скажите ему. У Вас очень шикагные клиенты, скажите ему, — добавил он со смехом и повернулся опять ко мне:- Я покупаю свои пижамы в Лондоне.

-Мой муж тоже предпочитает пижамы оттуда.

-У него хороший вкус.

Я хотела ответить шуткой, что о хорошем вкусе моего мужа можно судить по мне, а не по его пижаме, но наконец вспомнила про свои трусы, смутилась и скрылась за занавеской. В примерочной было зеркало. Я смотрела на себя, ища в этом парижском лице черты моих родных, которые погибли во время гражданской войны там, в далёкой, горящей, вставшей на дыбы Украине. Как бы мне хотелось, чтобы они были, чтобы можно было поговорить и подержаться за руки. Как бы мне хотелось, чтобы были живы все, мои бабушки и дедушки, все мои пра, как в словах «прабабушки», «прадедушки», «прах», «праведник», все мои род, как в словах «родинка», «родина», «родные».

Я вышла из мастерской Гаяне. Я спустилась вниз по рю д’Отой, туда, где в двухэтажном доме из парижского камня вот уже более двухсот лет стоит моя любимая кондитерская. Там я купила свежих шоколадных конфет, которые продавец в оранжевой пилотке набекрень доставал аккуратно и трепетно из больших терракотовых ваз, и мармелада в виде крохотных овощей и фруктов из хрустальных ваз, эквадорского шоколада и миндального печенья с глазурью.

Потом я пошла домой, толкая перед собой красную как флаг коляску. Я прошла мимо мастерской Гаяне и в стекле витрины я видела кипы одежды, которую надо было чинить и её седую голову, как всегда, склоненную.