И если птица поёт

Я хотела написать, что это очень женская черта, довести до белого каления и до нежного восторга практически одновременно, но потом передумала: это черта не принадлежит ни мужчинам, ни женщинам, ни старым, ни малым. Она принадлежит любимым.

Беляночка очень любима, кроме того, она своевольна, непосредственна, умна, иногда дерзка и почти всегда крайне энергична. Поэтому, к тому моменту, когда мы садимся ужинать, у меня от негодования из ушей валит дым, как из средневекового японского сосуда для курения ароматов в коллекции Огюста Родена.

Но едва мы садимся, едва муж благословляет вино и хлеб, Беляночка поворачивается ко мне с вопросом:

“Ты знаешь Жака Превера?”

И у меня тает сердце и растекается счастьем по столу, по кухне, по бульвару. Знаю ли я Жака Превера!

Мне было двадцать лет, моя подруга Леся читала нам стихи о птице и портрете. Читала их как песню. Она поправляла очки на маленьком, детском лице и все читала, читала о птице как о певце, как рисовать её неуловимый портрет, и в горле стоял ком, а в глазах — ослепительный свет, у всех у нас, и у студентов, и у комиссии, это ведь был экзамен, второй курс, зимняя сессия.

Знаю ли я Жака Превера!

Прошло лишь пару лет и я учила французский и вот, листая страницы, наткнулась я на стихи о том, как нарисовать портрет птицы. Я тогда была совсем одна и в этих строках я вдруг вспомнила — ком, свет, нас всех, Лесю и птицину песню. И в тот бесконечный момент одиночества, который, я тогда ещё не знала, будет длиться не год и не два, я вдруг нашла опору в простых и мудрых словах, я вдруг нашла момент, за который могла держаться — тех, с кем дружила, кого любила, и в горле ком, и яркий свет. Знаю ли я Жака Превера!

Потом были долгие годы, когда не было вокруг никого, кто понимал по-русски и по-французски, и я читала стихи стенам. Я читала их потолку. Я читала их мыльной пене. Я читала спинкам стульев, беззвучно, одними губами, чтобы не быть смешной, но чтобы с ними побыть, со стихами.

Знаю ли я Жака Превера!

Беляночка ничего этого не знает, поэтому она объявляет, что она нас научит и, подняв назидательно в воздух палец, поет:

Как Сене повезло,

Нет у неё забот…

-Превратностям назло,

Она течёт вперёд! — Муж подмигивает мне зелёным глазом. Он, который водит машину как Марио Андретти, стреляет как Джеймс Бонд, способен выжить в джунглях и в пустыне, танцует вальс так, как это делают в Вене, рок-н-ролл, как будто ему двадцать, и танго — неважно как, он его танцует! — обожает Бодлера, он делает это все с видом обычного университетского профессора, чуть гениального, немного странного, порой невыносимого, способного довести меня до белого каления и нежного восторга одновременно.

-А теперь мама! — объявляет Беляночка.

-Как Сене повезло,

Нет у неё забот,

Всё кануло на дно

Зелёных тихих вод, — пытаюсь я.

Беляночка кивает с видом удовлетворения, не более, и объявляет: “Розочка!”

Розочка кричит: “А-уа!” и восторженно сама себе аплодирует. При определенном наклоне головы это тоже поэзия, — ритм и чувство ведь есть. Я выступаю в роли Розочкиного спикера:

Как Сене повезло,

Нет у неё забот,

На солнышке тепло,

Набит эклером рот.

И тут меня несёт. Я рассказываю Беляночке о ритме и о рифме, и она смотрит на меня глазами,в которых я вижу новый свет. Я начинаю рассказывать ей о русской поэзии, о Золотом Веке, о Серебряном. Я читаю Пушкина, Лермонтова, Пастернака, Ахматову… Я не знаю, что на меня нашло. Пять лет я столько не говорила. У нас в семье говорит муж, я предпочитаю слушать, но пять лет назад, в день, когда родилась Беляночка, я вот так говорила и читала стихи. Что-то открылось во мне, что-то случилось в огромной этой вселенной, так звезды сошлись, что, словно по немому со мной уговору, муж мой молчал в тот день и говорила я. Мы были одни, он, я и первые схватки, и я читала ему стихи: Пушкина, Лермонтова, Ахматову, Пастернака, Маяковского, Есенина. Схватки эти, несильные и неравномерные, длились очень долго, поэтому я успела рассказать ему все, что знала о русской поэзии, об истории европейского театра, о короле Артуре, о войне Алой и Белой Розы, о кельтах, о храмовниках, о причине развала Римской империи, о Религиозных Войнах во Франции, об истории семейства Медичи и ещё о чем-то, пока не пришла медсестра. Она была стара, она была добра. Она взяла меня за руку и сказала: “Я знаю, поверь мне, я все знаю. Но тебе нужно родить сегодня, понимаешь? Так лучше для ребёнка и для тебя тоже.” Я замолчала и кивнула. Она махнула рукой и в комнату вошли врачи, вошли медсестры, вошли приборы и инструменты.

Ужин подходит к концу. Мы с мужем вздыхаем и начинаем убирать со стола. Беляночка, которая родилась тогда с таким криком, что первые слова о ней были: “Ну, и с характером девушка!”, молча смотрит в потолок, Розочка, которая родилась с чёрными кудрями, светится на солнце чёлкой цвета киевских каштанов, и я думаю: как так получилось, что когда я наконец встретила человека, с кем могу разделить такие утонченные наслаждения, как поэзия, я построила с ним жизнь, в которой для этой поэзии практически нет места. Может быть, поэтому что в ней есть место для другой. И это доводит до белого каления и до нежного восторга одновременно.

photo credit: *** Fanch The System !!! *** <a href=»http://www.flickr.com/photos/37232503@N00/288856963″>Le Corbeau (The Crow)</a> via <a href=»http://photopin.com»>photopin</a&gt; <a href=»https://creativecommons.org/licenses/by/2.0/»>(license)</a&gt;