Париж, июнь, анестезия.

У Марка лицо как на антисемитских плакатах Третьего Рейха — огромный нос крючком, торчащие уши, мясистые губы и жёсткие, как проволока, волосы, венчающие его череп чёрным кудрявым еврейским нимбом. За этими гротескными чертами теряются глубокий взгляд и вечная тень улыбки на губах. За этими гротескными чертами они вряд ли кому-то нужны. Он строен и сутул. У него отвратительная привычка не поддерживать предлагаемый разговор и приятный смех, когда ему смешно. У него раздражающие манеры человека, уверенного в своём интеллектуальном превосходстве и беззащитный вид человека одинокого, так глубоко и так долго, что он уже к этому привык. Он неприятен и очарователен одновременно. Он очень известный в Париже кардиолог с обширной практикой и не менее обширной квартирой на рю де Медесиз.

Когда-то давно я была замужем и там, где я была, я была несчастна и у меня была жёлтая кухня. Кроме кухни, у меня было ещё много чего: муж, ребёнок, любовник, психотерапевт, бриллианты, масса свободного времени и чувство пустоты, но никто и ничто не сплеталось так вокруг меня прутьями решётки, не вставало так непреодолимой преградой, как та кухня с жёлтыми стенами: “Такой весёлый цвет, что ж тебе не весело? Такая большая комната, что ж тебе не просторно, а?”

Как же я хотела оттуда вырваться и как же я рвалась, и каково же столько и стольких разрушить, столько и стольких создать, себя научиться слушать, себя научиться прощать, вновь полюбить и вылечить, выносить и родить, терпеть, стараться, надеяться, никого и себя не убить, уехать к чертям собачьим, построить себе там дом, однажды прийти в гости к другу на рю де Медесиз, такую красивую рю, такую любимую рю, и вдруг опять ступить в кухню, жёлтую-прежёлтую кухню.

Жёлтую, как жалость, жёлтую, как жестокость, жёлтую, как никому не нужная женственность.

Только сейчас это не моя кухня. Сегодня это кухня Марка, кухня его детей, кухня его развода. Развод стоит вместе с нами на кухне, как невидимый великан, из-за него на этой не по-парижски просторной кухне тесно и неудобно. Вместе с нами на кухне стоят ящики с фруктами и овощами, доставленные ассоциацией местных ферм, пакеты с едой из ресторана в Марэ, два аквариума с рыбками, корзина с грязным бельём, цветок-хищник, коллекция подсвечников, собранная в путешествиях, и коллекция миниатюрных ваз, собранная там же, незаконченный макет галеона и несколько детских рисунков на стене между окнами. Марк отодвигает ногой корзину с бельём и роется в бумажном пакете на полу, достаёт оттуда бутылку и показывает моему мужу. Муж делает круглые глаза и свистит.

-Что празднуем? — спрашивает он.

Марк смотрит на него со своей вечной полуулыбкой и молчит. Как я говорила, у него есть чертовская привычка не поддерживать предложенный разговор. Он вообще странный человек, человек, который нравится с трудом, но при этом его нельзя не любить. Украдкой я вытягиваю шею, пытаясь высмотреть этикетку бутылки, от которой у мужа округлились глаза, но мужчины стоят так, что ничего не видно. Кроме вина, ужин имеет бледный вид. Вот уже минут сорок, как мы пришли, а Германа все нет. Всё это время мы знакомили детей, делились новостями, Марк признавался, что он безнадежно опаздывает с ужином, мы предлагали помочь с хаосом на кухне, он отказывался, говорил, что все под контролем, потом мы все вместе утешали ребёнка, которому не дали воздушного змея — что можно делать с воздушным змеем в квартире? -, затем утешали ребёнка, который не дал воздушного змея — у детской кармы метаболизм очень быстрый, в отличие от взрослой, которую иногда приходится ждать всю жизнь и после,- говорили о школах, опять предлагали помочь, опять Марк отказывался, а ужин все ещё стоял в кулисах.

Если меня сейчас не накормят и не напоят, думаю я, то жёлтые стены этой кухни окончательно испортят мне настроение, и я решаю пойти проверить, как играют дети.

Анфилада просторных комнат, полных призрачного полусвета, пронизывающего призму окон в старинных рамах с замками в виде пышногрудых кариатид. Откуда-то из недр этих комнат доносятся голоса детей. Словно во сне, я толкаю белые створки дверей, голоса звучат дальше, в следующей комнате, здесь только картины, книги и фортепиано. Библиотека у Марка, как вино у эльфов и фей, выпьешь глоток и уснёшь на минуту, а проснёшься, прошло сто лет и все, кто тебя любил и кого ты любил, уже давно умерли. Я делаю усилие, чтобы не задерживаться у книжных полок — Аристотель, Гюго, Бодлер, Башевиц-Зингер, — и толкаю следующие двери, голоса звучат дальше, я прохожу через спальню, постель смята, на ней валяются книги, игрушки, одежда; кажется, дети тут только что были, они где-то близко. Я толкаю следующие двери и вижу их: они все на полу. Исаак, старший сын Марка, показывает Джонатану модель вертолёта. Исааку девять лет, у него светлые волосы, голубые глаза и футболка с надписью “Нью-Йорк”. Они с Джонатаном говорят друг с другом на смеси старательного английского и не менее старательного французского, и Джонатан смотрит на него с высоты своих пятнадцати лет с почти отцовской покровительностью.

Беляночка и Лиза, дочь Марка, почти ровесницы, склонили свои светлые головы над занятной игрой — из прозрачных пластин, на которых нанесены части геометрических фигур, они создают какую-то картинку, накладывая пластины одну на другую. Совсем как взрослые, мы ведь тоже строим свою жизнь, накладывая невидимые пластины воспоминаний и внутренних диалогов одну на другую в надежде создать какой-то узор. В углу Розочка, довольная своим одиночеством, сопит и пытается запихнуть в кабину грузовика цветок орхидеи с помощью своих пухлых пальчиков и насупленных темных бровей. Кажется,цветы орхидеи ядовитые, мелькает у меня в голове. Орхидея стоит на столике рядом, лишенная своего единственного цветка.

Возвращаясь на кухню с ядовитым цветком в руке, я думаю, что как странно, что я называю эту квартиру квартирой Марка, как будто она не была домом Марку и Натали все эти годы. Как будто Натали здесь вообще никогда не было, от неё не осталось ничего, ни фото, ни книги, ни нот на фортепиано, ни аромата духов. Это странно, нормально и жутко одновременно. Это нормально, это развод. И это жутко.

Любовные отношения, это целая цивилизация, цивилизация со своей историей, своей культурой, своей философией, своим языком и своей религией. Но самое главное не это, самое главное — это своя мифология. У всех любовных отношений есть своя мифология,система верований почему их любовь особенная, почему она выживет там, где другие не выживают, почему она пройдёт там, где пали другие, почему она всегда будет такой, как сейчас, почему для неё Бог и судьба сделают исключение и позволят им, влюблённым, сохранить её, эту любовь. Эти мифы обычно о том, какие они, эти влюбленные, разные, просто противоположности или, наоборот, насколько они похожи, сколько у них общего или насколько у них ничего общего нет; о том, как случайно они встретились или о том, как долго пытались найти друг друга. В эти мифы верят те, которые любят, а те, которые любят, покуда они любят, сами боги, сильнее и истиннее всех остальных.

Мифология отношений Марка и Натали настолько страшная, что я поначалу отказывалась в неё верить. В ответ на рассказ мужа я просто пожала плечами:

-Кто тебе это рассказал, Марк? Он пошутил!

-Нет, он не шутил. Он был в восторге. Он влюблен.

Представить себе саркастичного Марка в состоянии влюблённого восторга можно с такой же лёгкостью, с которой можно представить себе соседскую собаку, которая пришла к Вам спросить, нет ли у Вас миксера, а то она торт затеяла, а у хозяина, оказывается, миксера и нет.

Мифология, она и есть мифология. Была свадьба, была жизнь, были дети: Исаак и Лиза. Потом был развод. Страшно тяжёлый развод, как поведал мне муж.

-Лёгких разводов не бывает, — ответила я.

Боже, эта квартира действительно как зачарованная: у меня такое ощущение, что я провела целую вечность, бродя по анфиладе этих комнат, которые так быстро сомкнулись над пустотой, оставшейся после одной женщины. Может, я сейчас вернусь на жёлтую кухню, а там уже никого нет…

Нет, есть. По-прежнему, хаос, ящики, пакеты, грязное белье, жалобно пищит холодильник, дверцу которого не закрыли. Невероятно, но на кухне также стоит Беляночка, — как она тут оказалась? — прижавшись носом к аквариуму.

-Мамочка,у меня есть идея, — говорит она. — Давай вместо лошади заведём дома рыбок!

Какая чудесная, радостная новость эта идея. Больше мне не нужно каждую свободную и не очень секунду объяснять почему мы не можем завести лошадь в нашей парижской квартире.

Марк открывает вино.

-Ты знала, что сегодня у Марка день рождения? — Радостно спрашивает муж. Он часто это делает, спрашивает, знаю ли я о чем-то, о чем я знать никак не могу. Например, “Ты слышала, что сказал Трамп Макрону?” Ну, как я могла это слышать, они что, после встречи звонили мне по очереди, делились новостями? Или они под окном у меня разговаривали? Да, я знаю, что есть Гугл, но, поверьте, для тех, кто одновременно подбирает с пола игрушки, отвечает на тысячу вопросов и варит кашу, Гугл иногда не существует.

С другой стороны, я понимаю ожидания моего мужа: он привык, что я человек, который может между приготовлением ужина и ответом на детские просьбы показать фокус с цветочками объяснить причины распада Римской Империи или уточнить что такое Ганзеатическая Лига; такой человек, наверное, думает он, должен быть, по идее, в курсе того, что Трамп сказал Макрону. И, возможно, он прав.

Но это неважно. Важно то, что у друга день рождения и что по этому поводу мы сейчас, очевидно, будем пить потрясающее вино. Я опять пытаюсь рассмотреть этикетку, но Марк держит бутылку так, что я ничего не вижу. Ладно,думаю, выпью, а по дороге домой спрошу у мужа что это было.

Вино открыто, откуда-то появляются тарелки, ножи, вилки, дети, мы как-то быстро садимся за стол, Марк благословляет хлеб и раздаётся обиженный вой: Исаак откусил кусок хлеба, который Лиза держала в руке. Мы утешаем её и даём ей другой, ещё более красивый кусок, настоящий кусок хлеба для принцессы, потом наши взгляды устремляются к бутылке, к этой из ряда вон выходящей бутылке, и тут раздаётся отчаянный крик: теперь Лиза в отместку укусила Исаака за руку. Исаак, переполненный обидой и болью, замахнулся на сестру и случайно ударил по бутылке. Бутылка покачнулась, словно смертельно раненный или пьяный человек, сделала пол оборота вокруг собственной оси, упала и разбилась. Вино разлилось по полу красным морем и несколько ручьев моментально добежали до жёлтых стен.

На Марка было страшно смотреть, по крайней мере, мне. Страшно было, потому что я читала на его лице то отчаяние, ту изможденность, то ясное и чёткое понимание, что все его нечеловеческие усилия создать какое-то подобие нормальности в своей жизни изначально осуждены на провал, что развод, это не только конец брака, это конец всего, иными словами, я читала на его лице всё то, что когда-то было на моем. Я тогда и представить себе не могла сколько любви, счастья и покоя войдут в мою жизнь потом, как разольются они, захлестнут все, вплоть до жёлтых стен и те рухнут, как-будто их и не было. Возможно, всего этого не было у Марка на лице и я читала это все потому, что мы, как дети несколько минут назад, прикладываем прозрачные пластины воспоминаний к тем и тому, что вокруг нас.

Тем временем Марк встал, взял теперь уже воющую Лизу на руки, Исаака за плечи, извинился и вышел с детьми из кухни. Мы принялись убирать осколки с пола и вымакивать вино, утешать Беляночку, которая начала плакать, одновременно следя за Розочкой, которая тем временем с восторгом открыла для себя помидоры черри, правда, не совсем поняла их предназначение: на все наши предложения есть их, а не втирать в свое платье, она отвечала возмущением.

Через некоторое время Марк вернулся один. Он сел, вернее, упал на свой стул и посмотрел на нас:

-Лиза спит, она вымотана сегодня. Исаак сидит на диване, дуется. Она серьёзно его укусила, следы зубов видны.

Потом он взял свой пустой бокал, приподнял его и поставил на место. Некоторое время он молчал, глядя в стол, потом начал говорить очень тихо, как будто сам с собой.

-Вчера я был в ресторане, я терпеть не могу ужинать дома один, когда детей со мной нет. Рядом за столиком сидела молодая пара, явно влюблены друг в друга по уши. Они сидели, целовались, держались за руки, потом она спросила его хочет ли он детей. — В этом месте своего рассказа Марк поднял на нас глаза и со своей вечной полуулыбкой выразительно поднёс палец к виску. — И он сказал “да”!

Мы смотрим друг на друга со смесью удивления, умиления и сожаления.

-Он сказал “да”! “Да,” понимаете? — Марк горько смеётся. — Вы не находите это странным, что решения пуститься в авантюру с таким высоким процентом катастрофического исхода, как брак и дети, мы всегда принимаем, когда мы не можем думать нормально, когда мы безумны?

-Это природная анестезия, — мягко говорю я. — Любовь, это природная анестезия, чтобы мы решились на то, на что иначе у нас не хватило бы духу.

-Зачем? — Марк спрашивает таким тоном, что я понимаю, что любой ответ будет излишним. Да я и не знаю ответа.

Муж молча протягивает кусок хлеба моему сыну и гладит Беляночку по растрепанной голове. И вдруг я знаю.

-Чтобы мы стали людьми, Марк. Потому что, пока из любви мы не будем делать то, на что иначе у нас не хватило бы духу, мы ими не станем.

Когда мы выходим от Марка, ужасно поздно, но ночь светла как день: Париж, июнь. Мы садимся в такси, девочки карабкаются мне на колени, сын кладёт голову на плечо. Муж протягивает руку с переднего сиденья и тихонько сжимает мне пальцы.

-А что это было за вино, всё-таки? — спрашиваю я, как будто это имеет значение.

-Шато Ля Флёр Петрюс две тысячи пятого года, — с сожалением вздыхает он.

Мы мчимся по парижским улицам и бульварам, я смотрю в окно, глажу плечики детей и почему-то думаю о том, что Марка и Натали не сохранил их миф: их дедушки оба были в Треблинке, дедушка Марка узником, дедушка Натали охранником.

Такси выезжает на набережную Сены, у которой была такая спокойная тихая жизнь, пока Филипп-Август не решил построить себе столицу на месте маленького труднодоступного поселения на её острове, и теперь Сена не знает покоя, но зато сколько интересного она увидела и сколько у неё теперь поклонников. Мы проезжаем мимо знаменитого фонтана Сан-Мишель, который как сама жизнь, оказался совсем не таким, каким его задумал архитектор, ещё немного и сворачиваем на не менее знаменитый мост Бир-Хаким, всегда полный китайских молодожёнов и их фотографов. Мы проносимся по мосту как этот момент, улыбка невесты, поцелуй жениха, полет фаты. Эйфелева башня искрится огнями. В воздухе пахнет песнями Джо Дассена: “любовь уходит, но жизнь продолжается.”

Париж, одиннадцать часов, июнь: светло как днём.