Теремок на Ришельевской 2

Выдать дочь замуж, это вам не пойти, купить стаканчик семак и сидеть себе, лузгать. Выдать дочь замуж, это расходы, нервы, неизвестность и опять расходы. И да, ещё надежда на счастье. Вольф Амадеусович ставил всю биржу на Александровском на дыбы: он выдавал дочь замуж. Риэлторы, продавцы, покупатели и нотариусы были в мыле: Вольф Амадеусович выдавал дочь замуж. В любой момент, у входа в нотариальную контору, в подъезде, в кафе у него вдруг заливался звоном мобильник и волк одесской недвижимости говорил в трубку скорбным и нежным голосом: “Да, Буся! Что там сейчас? Подъюбник? Это что? Понял. Целую.” И тут же собеседнику: “Геннадий Андреевич, Вы не знаете где подъюбник в городе можно достать, нет? Черт его знает, не знаю что это. Но неважно. Где достать?”
Дочери, это расходы, счастье, нервы, нежность и опять расходы, и Вольф Амадеусович рвал и метал.
А тем временем в первой клинической больнице на Мясоедовской шептались: завотделением Елизавета Петровна все чаще уединялась с проктологом Лягушкой в своём кабинете и из-за закрытых дверей доносились кокетливый хохот, вздохи и хруст костей. Смеялась и вздыхала Елизавета Петровна, а хрустели куриные кости. Лягушка молча ел, лоснясь от куриного жира и удовольствия: Елизавета Петровна подкладывала ему лучшие куски и жаловалась на мужчин — в меру, конечно, — в общем, вела себя в высшей степени очаровательно.
В коммунальную квартиру на углу Ришельевской и Малой Арнаутской, что на втором этаже, двухсторонняя, чистый подъезд, высокие потолки, лепка, Вольф Амадеусович наведывался все чаще и переговоры о цене все глубже заходили в тупик.
— Трехкомнатную на Фонтане, — твердила Норушкина. — Вон Роза Самуиловна, у неё комнатушка была с унитазом в шкафу, на Греческой, ей трехкомнатную на Черемушках дали! Она мне сама рассказывала!
— Во-первых, я Вашу Розу Самуиловну не знаю, она мне никто, она мне не продаёт, она мне не покупает. Во-вторых, у меня тоже была рыбка в аквариуме, она выучила английский язык, теперь на Клинтона в Белом Доме работает. Так что прекрасная однокомнатная на Черемушках, это красная цена Вашей клети с видом на мусорный бак.
— На море, — упрямо твердила Норушкина.
— Да у Вас море только со шкафа видно, если залезть туда с противогазом от пыли, миномётом от тараканов и оптическим прицелом от снайперской винтовки!
Ёж Твою Мать был сговорчивей:
— Вы мне нравитесь, Вольф Амадеусович, — дышал он перегаром и тюлькой в нагрудные заросли Вольфа Амадеусовича. — Поэтому давайте так договоримся: Вы мне однокомнатную в Киеве, неважно где, у меня там дочь, и Вы обо мне больше не услышите и не увидите!
Вольф Амадеусович собирался было сказать, что есть другой вариант никогда больше не услышать о Еже в Одессе, и стоит это дешевле, чем однокомнатная в Киеве, но в этот момент опять позвонила Буся и надвигающаяся свадьба спасла Ежа от гипотетических похорон. К тому моменту, когда Вольф Амадеусович в очередной раз попрощался и поцеловал свою жену, Еж уже потерял свой приоритет как источник раздражения, поэтому маклер просто сказал:
— Вы мне тоже нравитесь, поэтому 1-комнатная на Черёмушках и ящик водки. Два, чтоб мы больше друг друга не видели и все были здоровы.
Проктолог Лягушка, откормленный и осмелевший, никак не мог сложить ту цену, за которую он готов был продать то, что не покупал, свою комнату. Но он всем сочувствовал и был уверен, что всё хорошо закончится.
Но хуже всех был Петух. Он кричал, что не продаст ни за какие деньги, что, если его бездыханное тело найдут на рассвете на пляже, в своей смерти он заранее просит винить Вольфа Амадеусовича и Елизавету Петровну. А один раз на глазах у соседей и маклерОв, как говорят в Одессе, облил себя спиртом и угрожал сжечь себя заживо, чем заработал глубокое уважение Ежа и его же глубокую ненависть, когда тот обнаружил, что спирт был его, ежовый.
Дело верно шло к непродаже, дочь Вольфа Амадеусовича рассорилась с женихом и свадьба расстроилась, а сам Вольф Амадеусович впал в глубокую и неискоренимую депрессию, одну из тех, что лечатся только солнечным утром, кофе на балконе и миллионом долларов, когда однажды в конце июля, в полдень, Елизавета Петровна забежала, запыхавшись, в ставшую уже до боли знакомой коммуналку и крикнула командирским голосом: “Всё мыть! Сегодня в семь показ! И свет, свет держите включенным в туалете, чтоб тараканы не лезли!”
В семь часов вечера в июле светло как днём. Летние дни ненасытны, как юные влюбленные и они медлят, не желая покидать красивый, томно раскинувшийся на берегу и разморенный солнцем город. “Я никогда тебя не покину,” шепчут они и исчезают.
Ровно в семь Вольф Амадеусович ступил на порог коммунальной квартиры номер 4 в сопровождении как никогда томно накрашенной Елизаветы Петровны, чьё платье имело разрез тоже как никогда, и огромного мужчины, благоухающего арабским одеколоном. Мужчина был в малиновом пиджаке и с золотыми зубами. Звали его Михаил Потапович, как с огромной церемонией представил его Вольф Амадеусович жильцам. Жильцы в тот день помылись все до дерматита и убрали до неузнаваемости. В туалет вкрутили новую, невиданной яркости лампочку, и Еж Твою Мать был болезненно трезв. Этот показ был сущей мукой: Ежа ломало, аромат арабского одеколона по уровню воздействия был близок к газовой атаке, в туалет нельзя было зайти из-за ослепительного света, а Норушкина мучалась голодными спазмами в желудке — весь остаток дня ей запрещали готовить, чтоб не замусорила и не завоняла кухню. При воспоминании о слове “завоняла” горькие слезы обиды наворачивались на её глаза — и это те, кого она так часто и щедро угощала! Соседи, семья, можно сказать! И желудочные спазмы накатывали с новой силой.
Один Вольф Амадеусович был благостен и спокоен. Он одобрительно кивал на все разговоры о Розе Самуиловне и о квартире в Киеве, как будто это было самое нормальное и благоразумное, что он когда либо слышал.
Когда же, наконец, эта мука мученическая, этот бесконечный показ завершился, и Михаил Потапович, и маклерА, как опять-таки, говорят в Одессе, ушли, Норушкина, Лягушка, Еж и Петух вздохнули с облегчением. Норушкина, всхлипывая, кинулась накрывать на стол на всех, Еж пил с горла, а Петух помчался в туалет, выкрутил новую лампочку и вставил старую. Новую он аккуратно завернул в газетку и спрятал. Тараканы поняли, что пронесло, и опять полезли по стенам.
А в это время внизу, на улице Вольф Амадеусович и Елизавета Петровна слушали рычание Михаила Потаповича в малиновом пиджаке: “Они оборзели, что ли? За эту развалюху, в которой воняет как в сортире! Зачем мне четырёхкомнатный туалет?!”
В ответ Вольф Амадеусович страдальчески поднимал брови и разводил руками: “Ну, что Вы хотите, Михаил Потапович? Такой рынок. Это Вам не Николаев или, простите, Кривой Рог. Это Одесса! О-де-сса! Вы понимаете? Вы покупаете квартиру в Одессе! Конечно, цены соответствующие. Растут, все время растут. То ли ещё будет. “
Михаил Потапович отвечал невнятным рычанием и очень внятным матом.
“Поэтому, дорогой Михаил Петрович,” невозмутимо продолжал Вольф Амадеусович, “та квартира, которую я Вам показывал на Троицкой, а Вы говорили, что дорого, Вы видите, какая это находка? Да она же даром, вот просто даром! Третий этаж, угловая, что ещё можно в жизни желать?”
Михаил Потапович рычал в ответ: “Так цена же там несусветная! Это ж Одесса, твою мать, а не Манхэттан!”
“А здесь сусветная?” Возмущался Вольф Амадеусович. “Что Вы хотите? Нет сусветных цен в Одессе, просто нет! Это ж Одесса, она того стоит! И зачем Вам этот грязный Манхэттан? Идёмте! Идемте быстрее на Троицкую, может, понизим каплю, если что, договоримся и подпишем, Вы же видите как растут цены! Сейчас, позвоню, проверю, дома ли хозяева… “
А на следующий день Вольф Амадеусович вернулся в квартиру номер 4 на углу Ришельевской и Малой Арнаутской и устроил показательный разнос жильцам.
“Я такого клиента вам привёл! Золото, а не клиент. Ходит с дипломатом денег и ищет квартиру, умоляет, хочет что-то купить. Серьёзный человек! Вы видели его лицо, когда вы ему свои цифры назвали? Нету таких цен в Одессе! Нету! Не-ту!! Так и скажите своей Розе Самуиловне! Будете сидеть здесь со своими полоумными ценами, пока никто вас не купит. Ну, и сидите!”
А в кафе гостиницы “Чёрное Море” с видом на одинокую Гульмиру Вольф Амадеусович прихлебывал кофе, совершенно не обращая внимания на его безвкусность и говорил Елизавете Петровне: “Процесс пошёл. Ещё немного помаринуем и можно расселять.”
Дочь Вольфа Амадеусовича помирилась со своим женихом и свадьба опять готовилась с новым размахом. “Надо, надо заработать,” бормотал про себя волк одесской недвижимости, когда думал о будущей свадьбе и ещё больше, когда думал о будущем зяте. Глубокую, неискоренимую депрессию Вольфа Амадеусовича как ветром сдуло.
Продолжение следует…

photo credit: horilyc <a href=»http://www.flickr.com/photos/59273372@N03/5871962445″>жаворонки мисс Эндрю</a> via <a href=»http://photopin.com»>photopin</a&gt; <a href=»https://creativecommons.org/licenses/by-nc-nd/2.0/»>(license)</a&gt;