Агата на мосту

Агата первая ступила в темноту. Вадим придерживал ей дверь. Дверь эта была тяжёла, как их первые слова при встрече и, несмотря на весь свой рост и плечи, он чуть не потерял равновесие в этом странном наклоне тела и руки, которые тянули в ночную тьму всю эту неподъемную тяжесть двери .
Он вышел вслед за Агатой, тёмный и тонкий силуэт ее фигуры против контражура фонарей, как ориентир в ночи. Дверь ресторана закрылась за ними медленно, словно нехотя проходя дугу предназначенного ей пути; в этом мире двери так не закрываются, они бьют как оплеухи, разят как воспоминания, но так мягко, как рука балерины, взлетающая в третью из второй, нет, в этом мире двери так не летают. А эта взлетела именно так, словно кончиками пальцев завершая всю неимоверно сложную и невесомую архитектуру движения. Всё. Шум и свет ресторана моментально исчезли, а вместе с ними и весь этот ужин, волшебный и неожиданный.
Вадим и Агата зашагали рядом. Как же он отвык от ночного города. Лет семь назад он перевез семью из двухкомнатной квартиры в Бруклин Хайтс в Рай, маленький нью-йоркский городок, чьи школы, налоги, цены на недвижимость и демография населения, не говоря уже о красоте местных пейзажей, вполне оправдывали это имя, Рай. Анжела и дети были довольны — у детей был двор и школы, а до Сити, как жители Рая называли Нью-Йорк, всего полчаса по Хатчинсон паркуэй. Теперь дни Вадима проходили в комфорте офиса на углу Лексингтон и Ист 52-й улицы, а вечера на Хатчинсон паркуэй и в кукольной обстановке маленького городка, который очень любил притворяться не таким уж дорогим и не таким уж престижным, и все это было хорошо, и даже прекрасно, но ночному Манхэттену в этой жизни почти не было места, разве что изредка, когда оставался в городе ужинать с клиентом или когда они с Анжелой выбирались вместе — в ресторан и в театр.
Но этой ночью Манхэттен был другой, всё неожиданно было другим и Вадим поднял голову к тёмному небу, силясь понять и определить это “другое”. Было такое чувство, как будто этот непостижимый и родной город, который никогда не спит, вдруг проснулся.
Это я сплю и мне это снится, подумал он, и вслух сказал:
— Кто бы мог себе представить!
— Удивительно, — сразу же откликнулась она и голос её, как и тридцать лет назад, был мягок, нежен, с хрипотцой. Такой голос только у неё и ни у кого больше.
На перекрёстке они остановились и он молча оттопырил локоть. Агата тоже молча просунула в образовавшийся треугольник ночи и кашемира свою тонкую, немного сухую руку и на мгновение они застыли. Белый человечек вырисовался на светофоре и они пошли. Почти сразу же рядом с благоволящим белым человечком нарисовалась оранжевая ладонь и предупреждающе замигала, но они были уже посредине дороги, поворачивать назад было слишком поздно и бессмысленно — эту дорогу нужно было перейти.
В свете уличных огней Вадим видел её профиль, видел сверху вниз, так, как помнил, только сейчас волосы были коротко подстрижены и совсем седые, и там, под шапкой нажитого серебра, где нос с горбинкой и высокий лоб, там пара глаз теперь с грустинкой, а он тогда был не готов; потом, конечно, понял и головой качал, прозрел, как все, на склоне, что он не распознал, какая драгоценность, какой же раритет та женщина, которая в глазах несет твой свет.
Рот у Агаты когда-то был большой и щедрый, и тогда, тридцать лет назад, этот рот был неправильным и подвижным, страстным и громким, он хохотал, говорил, целовал — как целовал ! — и кривился в юношеском максимализме. А сейчас этот рот изъезжен морщинками как дорогами, по которым Агата прошла без него, и Вадим вдруг понял, что он сам тоже изъезжен, изъезжен другими дорогами и что этой ночью пыль этих дорог наконец-то улеглась, поблескивая в свете луны, которой не было, но которая, тем не менее, должна была быть.

— Кто бы мог подумать, — опять начал он и остановился.
— Да, чтоб вот так столкнуться на улице тридцать лет спустя! А я ведь часто приезжаю в Нью-Йорк, — усмехнулась Агата своим неправильным ртом и, словно она сказала слишком много, резко замолчала.
Ты ничего не сказала, подумал он.
Было очень поздно. Манхэттен не спал, как всегда. Он шумел барами и караоке, играл театрами и клубами, громыхал грузовиками и вопил сиренами. Этот остров переливался огнями и суетой, и посреди него, вечно бодрствующего, вечно взвинченного, эти двое сейчас шагали как во сне.
— Я хотел тебе сказать, — снова начал Вадим, — то время с тобой…
Она неожиданно повернулась к нему и впилась в него цепким взглядом слегка поблекших серых глаз, таких молящих и беззащитных, что слова застряли у него в горле.
— Я все помню, Агата, — хрипло произнёс он, дурак, зачем, зачем он тогда поехал на эту стажировку в Болгарию, чего он там не видел, когда вернулся, её семья уже подала документы и всё. — Это было необыкновенно… Ты знаешь, Агата, ни одна женщина потом…
Агата вдруг вырвала руку и побежала, он рванулся за ней и чуть не сбил её с ног, потому что она вдруг так же резко остановилась, повернулась, распахнула руки и они оба, столкнувшись, чуть было не упали на звенящий от холода тротуар, но удержались и застыли в объятии. Как тридцать лет назад. Только тогда это было на Шефском острове и сверкающие под майским солнцем рукава Днепра обнимали их и вместе с ними весь остров — пядь песчаного пляжа, планету студентов, шашлыков и песен под гитару. Только тогда её светлые волосы спускались до пояса и днепровский ветер играл с ними, они играли вдвоём с этими волосами, Вадим и ветер. Только тогда у него самого была грива как у льва, черногривого, кудрявого, самоуверенного льва, а не этот бокс.
Всего несколько секунд простоял так они, обнявшись, и ему хотелось столько сказать ей и столько спросить у неё; спросить, помнит ли она каштаны в парке Шевченко, помнит ли она остров, но он не спросил, потому что спрашивать про Днепр и парк Шевченко в полночь в Манхэттэне у той, которая тебя там любила, это бессмысленная жестокость.
Он хотел сказать: “Поцелуй меня, Агата, поцелуй как тогда, чтоб мне хватило ещё на тридцать лет,” но они оба женаты и глупо все это, глупо. И глупо все тогда получилось.
И ему хотелось стоять так вечно, на мосту между прошлым и настоящим и чувствовать как время ветрами воет в бездне под мостом и хрупкий мост качается под ними и вот-вот они полетят в пропасть и он держался за её взгляд, слегка поблекший, полный слез взгляд, как умирающий викинг держится за рукоять меча.
Агата отстранилась и сказала:
— Мы пришли. Вот мой отель.
— Агата, — начал он и потом опять, — Агата. Я очень любил тебя.

Она подняла свою тонкую руку к его волосам, словно хотела погладить, но в последний момент её пальцы закрылись как лепестки цветка с наступлением ночи. Несколько секунд она стояла так с рукой у несуществующих кудрей, потом повернулась и молча пошла по ковровой дорожке к дверям своего отеля. Портье услужливо открыл перед нею дверь и она скрылась в дыхании тёплого воздуха, развеявшемся по замерзшей улице. Дверь закрылась и Агаты не стало, а Вадим все ещё стоял один. Истинная любовь никогда не проходит. Она может перестать быть путеводной звездой, она может даже угаснуть, но она всегда остаётся преломленным лучом света в переферии зрения того, кто любил.
Шумели бары, горели огни, грохотали грузовики и в небе блуждали звезды вертолётов, а он стоял на скрипящем от ветров времени мосту, который, казалось, вот-вот провалится в бездну и все не проваливался.

photo credit: mripp <a href=»http://www.flickr.com/photos/56218409@N03/23779992352″>Christmas 2015: Almost there</a> via <a href=»http://photopin.com»>photopin</a&gt; <a href=»https://creativecommons.org/licenses/by/2.0/»>(license)</a&gt;