Хороший Маклер 4

Глава Четвертая

Вольф Амадеусович стоял, прижав трубку к уху, у окна и глядел вниз. Внизу по старым плитам тротуара шла худенькая старушка в ярком макияже и шелковой пижаме. Рядом со старушкой подпрыгивала на тоненьких ногах моська. Иногда моська останавливалась у стены и, подняв хрупкую кривую лапку, пускала струйку. Старушка тогда останавливалась и ободряюще кивала. Потом моська опускала лапку и бежала дальше, а старуха в пижаме шла за нею.

— Здравствуйте, а Мишу можно?

—А Мишы нету. — Раздался в трубке манерный, напомаженный голос. — Это его мама, Фаина Майковна, говоит.

—Фаина Марковна, это Вольф Амадеусович, очень приятно. А как мне найти Мишу?

—Ой, как Вам найти Мишу! Моего Мишу весь гойод ищет, чтоб каждой маме такое счастье. Да, очень пиятно тоже.

— А можно ему что-то через Вас передать?

—Ой, ну что Вы, я ноги мою!

Вольф Амадеусович невольно сделал такое лицо, как-будто Фаина Марковна мыла гораздо более интимные части своего тела и он всё это видел, но ответил с поистине старомодной любезностью:

—В таком случае, Фаина Марковна, я оставлю Вас Вашим ногам и позвоню попозже.

Он положил трубку. Внизу по одесской улице имени великого русского поэта шел парень с таким простым лицом, что было непонятно что он делает в Одессе и как он здесь оказался. Каштаны, огражденые низкой беечкой чугунных кружев, шелестели и переливались не зеленью, как положено приличным деревьям, а призрачным золотом полуденного солнца и темными сумраками воспоминаний о будущем. Шумели голоса, голоса в кафе, в крошечных жарких магазинах с помпезными названиями типа “Родео Драйв” и “Багира”, голоса в порту, голоса на море, голоса на рынке, не все ощутимые, как капли, составляющие море, как мазки, составляющие картину, но необходимые. Пахло вареной в летней кухне кукурузой, жареными семечками и старыми, горячими — лето всё-таки, — помоями, дешевыми духами; к этому примешивались ароматы икры из синеньких от соседей и кофе снизу. Всё это Вольф Амадейсович видел и ощущал, но назвать не мог, а знал одно: это была Одесса, это было хорошо и Миши Гаса не было дома.

* * *

—Алё, Воля? Это Миша!

У Миши Гаса был слегка крикливый, хотя и не очень громкий голос. Даже когда он шептал, а ему случалось в жизни шептать многое,в том числе  и слова нежных обещаний красивой женщине в кафе у моря, шептать их где-то в район между ухом и шеей, так вот, даже в такие моменты он шептал, как будто выкрикивал что-то на Привозе, зазывно и немножко нахально.

— Миша, здравствуй, дорогой! Слушай, такое дело. Что там за гнусные дела у Тушки?

— Ой, ты шо, не знаешь? В нем же из человеческого только экскременты.

— Не, ну, я понял. А шо он под меня копает? Одну квартиру увел, вторую, третью. Шо за дела, я не понял? Шо я ему сделал?

—Ты ему ничего плохого, кроме хорошего не сделал, Воля. Ты ему дал заработать, а надо было дать мешок димедрола. Он же ходит по Одессе и рассказывает как он тебя кидает, а ты и не знаешь. 

 Вольф Амадеусович еле закончил разговор. Он был в ярости. В этой же ярости он пошел на кухню к Бусе пить кофе, но и это, такое верное средство, не помогло. В тот день Вольф Амадеусович от горечи и обиды не ужинал, почти не говорил. Вечером, мрачно чертыхаясь, смотрел телевизор и спать не ложился. В два часа ночи Буся пришла в сорочке и села на диван рядом с мужем.

—Ну. ты нормальный, так переживать из-за этого? — начала она свою любовную литанию. 

—Да ты не понимаешь, —с трудом выдавил из себя Вольф Амадеусович. —Этот больной на голову ходит по Одессе и бакланит, что меня можно кинуть!

—Ну. так мало ли кто что говорит! А я сейчас пойду, выйду на Дерибасовскую, буду ходить, как пингвин, взад-вперед и рассказывать, что мне двадцать лет и у меня не жизнь, а малина, каких на Привозе не бывает!

—Нет, ты не понимаешь! Если это ничтожество ходит и говорит, что меня можно кинуть, значит, меня будут кидать, понимаешь? Меня в Одессе будут кидать. Меня. Здесь, в Одессе, в моей Одессе. Будут кидать. Понимаешь? Ты понимаешь, что это значит? Что такое, если меня будут кидать в Одессе. Это не просто — я не смогу заработать. Это — меня не будут уважать. Меня. В моей Одессе. Не будут уважать. Понимаешь? А если меня здесь не уважают, значит, мне в Одессе места нет. 

—Ой, я тебя умоляю! Тебе, тебе! — последнее “тебе” Буся произнесла почти басом, театрально потрясая пухлой кистью в воздухе, — тебе, Вольфу Амадеусовичу, такому человеку,  из-за вот этого гурништ с копейками не будет места в Одессе? Да такого быть не может. Из-за этой дырки от бублика? Из-за такого ничтожества? Да такого в жизни не бывает! 

—Такое в жизни бывает очень часто, Буся, очень часто. И, как правило,  именно из-за ничтожества. 

Вольф Амадеусович отвернулся и посмотрел в чёрное окно, прикрытое молочной занавеской. Там, в темноте, невидимый как вселенная, и такой же незаменимый, спал и не спал этот грязный, маленький и волшебный, как непослушный ребенок, город.  

—Вот так-то, — сказал Вольф Амадеусович ни к кому, в принципе, не обращаясь. 

photo credit: Бесплатный фотобанк Odessa_port_2012_07_008 via photopin (license)