Хороший Маклер 8

Глава Восьмая

Если из кабинета директора “Золотого Дна” Вольф Амадеусович вышел в раздражении, то домой он вернулся в гневе и ночь провел в приступах ярости. К утру Вольф Амадеусович, измученный самим собой, впал в депрессию, как потерпевший кораблекрушения впадает в забытье на незнакомом берегу после борьбы со стихией.

Три дня, три невыносимо долгих и тяжелых дня Вольф Амадеусович мерил комнаты шагами, вздыхал, рассматривал самоубийство как выход и уход из недвижимости как перспективу, и иногда спускался вниз в магазин за кефиром. На звонки он отвечал вяло, с нехарактерной для него философской терпимостью как к умственным и моральным качествам людей, так и к поворотам судьбы.

На четвертый день Вольф Амадеусович сидел на кухне и бездумно смотрел телевизор. Это был Бусин телевизор, маленький, но с её, Бусиным, тоталитарным контролем над дистанционкой, так что  даже сейчас, когда жены не было дома, Вольф Амадеусович с некой опаской переключал каналы. Несчастный смотрел фильм: по экрану на фоне экзотических джунглей бегали какие-то чумазые люди в военной форме. Иногда на экране среди жутких криков — телевизор работал без звука, но жуткие крики хорошо угадывались по разинутым ртам и выпученным глазам людей на экране, — появлялось какое-то чудовище и Вольф Амадеусович сумел установить, что немытые люди в форме от этого чудовища одновременно убегали и пытались его поймать. Это отсутствие логики на минуту развлекло расстроенного маклера и даже заставило его усмехнуться с чувством легкого превосходства: “Я вас умоляю, мне бы их проблемы!”, но он тут же опять впал в мрачные, бессвязные думы. Было очень тихо. Буси дома не было. Тишина как раз начала становиться невыносимой и угрожающей, когда вдруг зазвонил телефон. Вольф Амадеусович снял трубку.

— Да. А, Александр Михайлович, здравствуйте. Та что… Ничего, сижу вот, пытаюсь хоть что-то продать, пока дома тихо. А? Да, жена ушла с ребенком в синагогу. Празднуют там что-то…Йом Кипур. Я? А что я? Сижу, пытаюсь продать хоть что-то, а оно, ну, не хочет продаваться, хоть ты тресни. Включил телевизор, фильм какой-то дурной показывают: какое-то чудовище в джунглях, это чудовище прилетело с другой планеты…Я Вам говорю, такая майса. Они от него бегают по этим джунглям как мы тут, когда коммуналку расселяем. Что? Мир — театр, люди в нем актеры? Ну, Александр Михайлович, Вы как скажите…Это не Вы? А кто? А, Шекспир, — лицо Вольфа Амадеусовича  заметно напряглось при упоминании этого имени. — Кстати, Александр Михайлович, вы не знаете, эта квартира на Чайковского продалась уже? Не? А, ну, я так и понял…Ну, хорошо, бывайте. Всех благ! 

После этого разговора Вольф Амадеусович еще долго сидел, бездумно глядя в одну точку, погруженный в глубокие раздумья. Время от времени он почти беззвучно, одними губами повторял “мир — театр и люди в нем актеры”, не задумываясь над смыслом, не отдавая себе отчет в том, что он делает или говорит. Так он просидел до самого вечера, когда в небе показались три звезды, а Буся с беременной Ирочкой и Мишей пришли домой. Ирочку усадили в кресло пить чай, а Миша с Бусей накрывали на стол.

—Миша, возьми еще селедку в холодильнике, там, на второй полке.

Еврейский конец света, как любой конец света, подходил к концу. 

* * *

Красавица, мама, не город, а невеста. Сколько сладостных, восхитительных эпитетов получает Одесса от своих почитателей и поклонников. Но, как и все, кто окружен восхищенной толпой, она в большой степени остается непонятой и нераскрытой. Потому что истинная красота открывается нам вдали от пульсирующей музыки и рыскающих  прожекторов, вдали от шума и света. Истинная красота открывается в тишине, почти шёпотом. 

Этот шепот приходит осенью, когда все уже отгорело, отзвенело и отгуляло. Когда приезжие накупались, назагорались, нагулялись и уехали. Когда те, для кого она, Одесса, это только эпизод, отошли в сторону, когда остались только те, для кого она, Одесса, это жизнь. Старые платаны расстилают над городом свои золотые с охрой крылья, шумят каштаны, словно никак не наговорятся, и перебирают большими листьями, то и дело роняя на землю блестящие, как новенькие идеи, плоды. Осень. Старая Одесса прекрасна и, как всякая молодая женщина, она занята, она спешит, и только воздух ее, одесский воздух иногда замирает в случайном и неожиданном моменте полного покоя и благости, словно наслаждаясь последним теплом. 

Начался октябрь.

Диана Герасимовна снова сидела на кухне у Буси. Карты были сметену в сторону — они говорили что-то странное сегодня, ничего не поймешь, и обе Буся и Диана Герасимовна были на них в досаде. Поэтому литературовед курила, предупредительно пуская дым в окно и делилась с Бусей своей личной жизнью: там тоже, как в картах, всё было смутно и непонятно, но хотя бы, как говорила Диана Герасимовна «существует надежда на приятную перспективу». 

Диана Герасимовна жила полноценной жизнью: у нее был любовник, актер из Москвы, не обремененный ни славой, ни семьей, ни алкоголизмом,ни чувством ответственности. Вся жизнь его принадлежала кино, кроме тех дней, когда он приезжал в Одессу и тогда он номинально принадлежал Диане Герасимовне. Приятный в беседе, он был , тем не менее, вспыльчив и умудрился нажить себе в Одессе врагов, что, судя по его реакции, его нисколько не удивляло, и, очевидно, случалось с ним не только в Одессе. Однажды эти враги избили его на улице, оставив его прямо на брусчатке в состоянии матерящегося матраса, что дало Диане Герасимовне уникальную возможность проявить не только свою эзотерично-эротичную сторону, но и материнско-заботливую: она нежно выхаживала неудавшегося уличного бойца, и кино досталось немного меньше его дней, а Диане Герасимовне немного больше. Но, несмотря на все усилия Дианы Герасимовны, каждый раз актер неизменно уезжал, оставляя свою любимую её музею, её картам и её бабушке, которая разменяла девятый десяток и со словами “Да шо ж со мной такое, в этой стране так долго не живут!” уверенно двигалась к трехзначной цифре. Бабушка эта, надо сказать, разглагольствовала не только о своем возрасте. Со страстью футбольного комментатора и пессимизмом Кассандры она следила за интересной, но безрезультатной личной жизнью своей внучки и, сетуя на свое бессилие, старалась помочь чем могла, без устали, без успеха и без благодарности.

Поэтому у Дианы Герасимовны был еще “энергетик” из Новосибирска, специально для бабушки, чтоб отцепилась. “Энергетик” действительно был, действительно хотел жениться и действительно нравился бабушке, но стараниями Дианы Герасимовны сватовство протекало так медленно, что не только бабушка, но и сам “энергетик” боялись не дожить до счастливого конца. Бабушка ругалась и пеняла на московского актера,так как не знала, что у Дианы Герасимовны был еще капитан дальнего плавания, но это было тайной, потому что он не разведен, и продавец шашлыков с пляжа по имени Гиви, который писал стихи, делал потрясающие наброски, играл на гитаре и мечтал уехать в Израиль. 

—И что же ты будешь делать? —Спрашивала Буся.

—Курить, —усмехалась Диана Герасимовна.

—А как же любовь? Ты же кого-то из них любишь? Ну, кроме бабушки, — торопливо добавила Буся. При слове “любовь” её подруга состроила такую мину, как будто ей только что сказали, что ей нужно будет перечитать “Улисса” Джойса от начала и до конца, потом затянулась и сказала:

—Вот ты же знаешь: у меня есть друзья, по нескольку лет не видимся, встретимся и всё, как будто этих лет и не было. Немного, но есть. А  бывших любовников куча, и я убей меня не могу понять что я в них нашла. А Байрон: “Дружба, это любовь без крыльев”. Ему просто не повезло. Вот звонила вчера Мила, помнишь её? В Нью-Йорк уехала. Рассказывала, что там есть торт такой американский, называется “Лучше, чем секс”. Я, конечно, рецепт попросила на всякий случай, но я тебе скажу, им, американцам, как Байрону, тоже не повезло. Ну, какой торт может быть лучше секса?

Подруги замолчали и посмотрели друг на друга: обе одновременно как о варианте, подумали о медовике с черносливом, что продают на Привозе в молочном павильоне.

—И, кроме того, от тортов толстеют, — вынесла приговор Буся.

Обо всём этом можно было говорить бесконечно, то есть часа два без остановки. Поэтому только когда Диана Герасимовна уходила, она спросила у Буси:

—Ну, как он?

В ответ Буся только пожала плечами:

—Ну, что “как”? Работает…Ничего не говорит, но мне кажется, что ищет что-то. С недвижимостью, знаешь, видимо, всё: сделок нет, все стоит, надо что-то другое искать. Тыкается. 

—Буся, — всплеснула руками Диана Герасимовна и страстно зашептала,— вот я ж это же и видела в картах! Я же это видела! И предупреждала его!

—А что твои предупреждения, дорогая? Что он мог сделать? — С неожиданной горечью выпалила Буся и тут же осеклась: — Ладно, что об этом говорить. Столько уже переговорено. Всему приходит конец. Будет чем-то другим заниматься. Не сошелся же свет клином на этой недвижимости!

И Буся была права: не сошелся. Свет вообще ни на чем не сходился в эти дни в Одессе: он был разлит прозрачным покрывалом, тихий, полный покоя, окутавший всё в мире свет, и в Бусином доме было тихо: Кузьмич перестал пить, Елизаветы Петровны не было видно, а Семена Марковича, который, бывало, обрывал телефон, не было слышно, наверное, уехал уже; Вольф Амадеусович, несмотря на затишье, которое всегда вгоняло его в депрессию, был просто печален и утешался только тем, что ежедневно доставал Ирочку вопросами сколько ещё ждать. Буся только цокала от возмущения и сама звонила каждое утро и, в качестве исключения, каждый вечер: спрашивала о самочувствии и говорили о том, где поставят детскую кроватку. Ирочка часто наведывалась, хорошая девочка: сидела на кухне, гладя невидимый животик и шепталась с Бусей. На отца она фыркала и иногда подкатывала глаза совсем как её мама. Вольф Амадеусович чувствовал себя безоговорочно исключенным из того будто таинственного общения, которое дочь теперь делила с матерью, почти демонстративно отталкивая отца, и, вместе с тем, его неудержимо влекло то новое и прекрасное, о чем теперь шушукались эти две женщины. И, сколько бы его не прогоняли с кухни, он упорно возвращался. Буся неусыпным цербером следила за каждым его словом, каждым его жестом, каждым взглядом во время таких посиделок, словом, за тем, чтобы он «не мотал нервы ребёнку». Даже телефонные разговоры стали предметом её цензуры. 

— Ирочка, привет, счастьинько! Ну?..Ну?..Ну, и слава Б-гу! Ну, как там мой внук? Что значит, не мой? Вот дурашка, конечно, мой. А, нет, конечно, он твой в первую очередь, конечно! Буся, слышишь, умница какая, знает, где что её! —Буся подкатывает глаза. — Доченька, а долго нам еще осталось? Ну, что такое, я ж только спросил! Ну, так что , что каждый день спрашиваю! Тяжело папе ответить, что ли?—Буся подкатывает глаза ещё раз, но на этот раз ещё и делает шаг к холодильнику и делает вид, что бьётся головой об стенку, —Сколько раз я тебе отвечал где у чайки ушки, а? Слушай, я к тебе по такому делу. У тебя там есть среди твоих университетских какой-нибудь филолог? Ага… И по-английски чтоб? Ага, хорошо. А она нормальная? Что значит, нормальные люди в филологи не идут? Не, так чтоб доверять можно? А, ага, хороошо… Что значит, про тебя с Мишей раньше нас узнала? Буся, ты слышала? Ах, ты ж… Но молчала, да? Хорошая девочка. Ирочка, заинька, как мне с ней связаться? Да, хорошо, я скажу, что от тебя, хорошо? Ну, всё, целую, пока.

А на том конце провода Ирочка переставала фыркать и надувалась больше своего еще совершенно незаметного животика, потому что, когда в Одессе от твоего имени звонит Вольф Амадеусович, ты не просто-то кто-то, а Кто-то. 

Photo by Chema Photo on Unsplash