Словесная Невесомость

Есть такое замечательное, можно даже сказать, волшебное французское слово “berk”. Берк! Что-то сродни русскому “фу”, но, в отличие от русского “фу”, которое произносится зачастую протяжно, французское “berk” произносится резко. Бесповоротно. Никогда больше. Причем “бе” выплевывается со всей силой отвращения и отторжения, на которую способен говорящий, а “рк” отрезает это слово отончательно от всех остальных, как отрезает и чувство отвращения от любого другого чувства, потому что у отвращения по его природе нет друзей.

Берк!

Розочка очень любит это слово и не стесняется его употреблять. “Берк!” выплевывает и отрезает она, выплевывает и отрезает.

Берк, шоколадный торт или брокколи. Берк может быть сладким или соленым, тающим во рту или хрустящим. Берк, значит, она этого не хочет. Берк, значит, не предлагать. Даже тот самый йогурт, из-за которого она только что рыдала перед холодильником, он тоже может быть берк: перехотела, значит. 

Я Розочку понимаю, как никто: сколько раз то, что я так страстно хотела, о чем не спала, мечтала, при близком контакте оказывалось “берк”! Хотя теперь я также понимаю, что то, что я хотела, то, что  я мечтала, не “берк” само по себе: я просто его перехотела. Разве может неожиданно быть “берк” что-то, что только что так страстно желалось? Ведь любовь никогда не проходит, просто иногда она перестает быть желанной. И вообще, “берк”, это не предмет, “берк”, это чувство. “Берк” — это отношение.

Сами по себе названия не имеют веса, вес имеют только только чувства.

За ужином Розочка радушно предлагает своей сестре селёдку:

— Ты хочешь или ты “берк”?

Беляночка машет головой в ответ: она ест шоколадный торт. Тонкая рука в белом манжете застывает на полпути с вилкой и Беляночка поворачивается ко мне:

—Мама, а  можно сначала доесть торт, а селедку на десерт?

Понятия тоже не имеют веса, вес имеем только мы: только мы решаем неопровержимо ли то, что на десерт должно идти что-то сладкое. Может быть, на десерт должно идти что-то любимое?

За окном ночь, на столе свечи. Лоснится темными боками шоколадный торт, рядом поблескивает серебром равнодушная ко всему селедка. Я смотрю на торт. У него тоже вид фаталиста.

—Можно, доченька.

После ужина мы купаем детей: поливаем теплой, прозрачной, по-вечернему ленивой водой атласные нежные плечики, перебираем тонкие пальчики, одеваем их в пижамы, расчесываем косы, вдыхая аромат детских голов, мягкий и теплый, запах чистых мыслей и нехитрых желаний, заплетаем эти косы на ночь. За окном ночь, перед окном горит желтым светом старая лампа. 

—Шема, — объявляю я и девочки бегут к кроватям, усаживаются как паиньки и прикрывают глаза руками.

“Шема Исраэль”, это самая главная молитва в иудаизме. Декларация веры. Её читают всегда, и днём в своей круговерти, и перед сладким сном, и, не дай Б-г, перед смертью, все сто восемнадцать слов.  Первые слова говорят, прикрыв глаза рукой, дальше шепотом благословят, это обычай такой, а дальше — рокот и ритм, рокот и ритм древних слов, их напевали на праздниках, их же шептали у рвов. Эти слова читают и чтят нараспев, навсегда, хоть сами они — без силы и сами они — вода, но эти же слова — мощный, журчащий и бьющий поток, чистый и вечный источник, жертвенник из слов, если их говорим мы, раскачиваясь им в такт, сжимая и растягивая, как время, как артефакт, как чувство огромной вины, и гордости, и утраты, ах, как же мы ими бедны, ах, как же мы ими богаты! сжимаем их и расстягиваем, невидимую гармонь, мехи кузнечные у очага, где тлеет всегда огонь, нанизывая эти хрупкие, гортанные, нежные звуки на тоненькую паутину из веры и из муки, что кто-то нас очень любит и не оставит нас, не забудет.

Слова не имеют веса, вес имеем мы.

— Шема, — зову я опять и девочки прикрывают глаза руками. “Шема Исраэль” вторит мне Беляночка, “Аидише маме” молится своему богу Розочка.

Слова не имеют значения.

Мы с мужем читаем молитву, укладываем детей спать, целуем, выключаем свет и выходим, тихонько притворив за собой дверь. Потом отлавливаем этих же детей в столовой, в кухне, в нашей спальне  и опять укладываем их спать. Тискаем, обнимаем, целуем, обещаем лейкопластырь с принцессами завтра; поём, стонем, рычим, опять укладываем, убаюкиваем, увещеваем, успокаиваем, уговариваем, укутываем, выходим. Просим безжизненным голосом:  “Иди спать, я тебя умоляю.”

Слова не имеют веса.

Photo by Kelley Bozarth on Unsplash