Сон стажера в зимнюю ночь.

—Allez dégagez le passe, — два легких хлопка по нержавейке рабочего стола и Симон движется дальше, он не останавливается, не оборачивается посмотреть исполнено ли его распоряжение, он знает, что за его спиной бригада уже расчищает место для готового заказа, который вот-вот отправится в зал. Он не видит, как двери в зал распахиваются и в них влетает Жорж, один из официантов, но он слышит: “Аперитив девятый столик, первая и третья позиция, à la main, vite!” и слышит кухонную суету у себя за спиной и знает, что бригада справится без него. Симон идет дальше. Лоснящиеся поверхности из нержавейки, режущие все пространство вокруг него на ленты, люди в белом, клубы пара, пересмешки и перепалки, бряцание и шипение, весь этот безумный и стучащий во всем теле ритм того хорошо отлаженного хаоса, которым является кухня первоклассного ресторана. Бог тоже создал мир из хаоса, и мы каждый день создаем этот мир заново, подумал  Симон и почти бессознательно пальцы его коснулись вышитых букв на груди: “Лафайет”.

“Лафайет”, это не просто первоклассный парижский ресторан, это ресторан мишленовский. “Лафайет”, это маленькая легенда в маленьком же городе с железной башней на берегу реки, городе, о котором грезит весь мир. 

Симон проходит мимо стажёра, этого con d’apprenti Пабло, маленького испанца с чисто мадридской осанкой и беспокойным взглядом черных как каламата глаз. При виде шефа Пабло, заслуживший сегодня прозвище aprete за опрокинутые ящики с брокколи и аспарагусом, выпрямляется как солдат, кажется, сейчас возьмет под козырёк, но Симон идет дальше, мимо coycье, который на секунду поднимает голову:

— Шеф.

 Шеф кивает, улыбается, идет дальше. У Симона странная манера: когда он улыбается, он всегда хмурится, а сегодня он хмурится больше обычного. Он устал. Нет, он обессилен. Разговаривая с пуассонье, усмехается, шутит, но трёт глаза, и бригада это видит. Бригада видит всё, они чувствуют друг друга как музыканты хорошо сыгранного оркестра и он, Симон Рафюз, шеф-повар знаменитого “Лафайета”, не имеет права показать свою пустоту, только не сегодня, когда полный зал вип-персон. Усталость показать можно, усталость поймут на кухне как ни в каком другом месте. Здесь нет ни легкой работы, ни короткого рабочего дня, ни больших денег, и славы тоже, по сути нет: каждый день, каждая минута, каждое блюдо проверяет тебя на то, чего ты стоишь, чего стоят твои дипломы и стажи, чего стоит твой опыт. Здесь нет ни прошлого, ни будущего, здесь есть только то, что ты можешь сейчас. Зато здесь есть только то, что ты можешь сейчас, мысленно поправляет себя Симон и в голове вдруг мелькает неожиданная мысль, что, если бы не эта работа, он, наверное бы не выжил. От этой мысли он усмехается  опять, усмехается и хмурится.

В кондитерском цеху, как всегда, пахнет маслом, сахаром и ванилью. Себастьян, шеф-кондитер, — огромный живот, тонкие черты лица и поредевшие волосы на впалых висках, — завороженно смотрит на планетарно вращающиеся лопасти миксера величиной  почти в человеческий рост. 

-Есть идеи для группы из Баркли? — спрашивает Симон. — Дженнифер бегает за мной как собака за костью.

Себастьян поднимает брови так высоко, насколько позволяет линия волос на лбу. 

-Ммм, что-то особенное, что-то, что проймет этих финансистов до самого нутра. Плотная текстура, которая наполняет рот, но делает это нежно, с неожиданными оттенками вкуса, но и с медленными нотами…Шоколадно-мандариновые финансье с деконструктированным гарниром из карамелизированных кумкват и грильяж из орехов макадамия?

Надо было уехать, думает Симон, надо было уехать вчера сразу после аперитива. Сделать так, как делал всегда, а вместо этого поддался на уговоры и остался на ночь в Кане. Но вслух он говорит:

-Финансье для финансистов? Я уже вижу реакцию Дженнифер. Может быть, будем немного поделикатней?

-Ммм, не знаю, — Себастьян складывает губы уточкой,  — как насчет тарелки “Совесть банкира”? Угадай, что там будет?

Теперь они оба смеются, Симон машет рукой и идет дальше. Дело даже не в том, что он практически не спал, дело даже не в ночи, а в этом ужине, этом жутком канском ужине с зашторенными окнами, с зашторенными чувствами, с неловкими минутами молчания, с родителями, братьями, их семьями, с бессмысленными и безличными разговорами о лыжах, налогах, о банке Ришара, о доме Филиппа, о местных омарах, об экзаменах, школах и врачах, и сигарах, и о клошарах, даже клошарах! с уколами в адрес холостяков, “этих парижских гуляк, тюфяков”, они же не знают истых забот, дети, семья, масса проблем, живут без хлопот, наслаждаются всем; молчание отца, взгляд, прикованный к скатерти и причитания привычные матери: “Мой бедный Симон! Мой бедный Симон!” Какой старомодный и вычурный он,  этот привычный, невыносимый, долгий, семейный ужин с чужими.

 Blanquette de veau, dauphinois, всё это под разговоры о том, что в Париже невозможно хорошо поесть. А этот аперитив с попытками впечатлить “парижскую знаменитость” — один виноград, фаршированный рокфором чего стоил, господи, и где она, его мать, это нашла, с восьмидесятых годов это уже никто не делает!  Надо было уехать сразу после этого винограда, а не сидеть вместо этого на следующий день в предрассветном поезде, прижавшись лбом к непробиваемому и грязному стеклу после бессонных часов, проведенных на своем узком и безрадостном юношеском ложе. Зачем мы остаемся, думал он. Зачем ложимся в свою детскую кровать? Зачем мы остаемся в нелюбви? В надежде на переломный момент, на шанс всё починить? Или в бессознательном желании испить до конца эту чашу, чтобы этот яд нас сделал сильнее, чтобы потом ни одна нелюбовь не показалась нестерпимо, невыносимо горькой по сравнению с этим?

Симон выныривает из кондитерского цеха, гдё всё пахнет сладкой выпечкой и идет обратно на кухню, в её требовательный ритм, отбиваемый ножами и венчиками. В конце коридора он видит Дженнифер и ныряет в гард-манже, чтобы её избежать. В гард-манже холодно, все в свитерах под белыми поварскими одеяниями и Анна-Софи, повар холодных закусок, бледная той особой бледностью, которой бледны те, кто проводят целые дни на кухне, только поднимает тонкую саркастичную бровь, видя как знаменитый Симон Рафюз тайком пробирается к себе же на кухню.

Тем временем двери, ведущие в зал, распахиваются и в них появляется Людовик, метрдотель “Лафайета”, бессменный, безукоризненный и бесстрастный. Еще Людовик ироничен до едкости и его сарказм, как то хорошее вино, которое медленно раскрывается во рту, по пути являясь элегантным букетом в носу и сдержанными, но настойчивыми нотами во рту,  как правило, доходит до собеседника тоже очень медленно. При виде Симона Людовик улыбается тонкой, как игла улыбкой, но глаза его теплеют — они с Симоном дружат уже немало лет:

-Дела?

Симон в ответ только вытягивает губы трубочкой и ритмично покачивает головой из стороны в сторону.

-Когда сможешь,- веско говорит метрдотель, — пятнадцатый столик, месье в розовом галстуке, только что заказал бутылку Chateau Angelus 2002. Месье Таунсенд. А тебя Дженнифер ищет,  — добавляет он с явным удовольствием и идет дальше. 

Последняя фраза заставляет Симона чертыхнуться, он оглядывается назад — всё в порядке, можно выйти в зал, лучше это сделать сейчас, никогда не знаешь что случится на кухне в следующий момент. Безотчетно он снова трет устало глаза и направляется в зал, как вдруг налетает на Дженнифер с блокнотом в руках. 

-Меня разделают как зайца, если я завтра же не отошлю меню для ужина месье Арно, — здоровается она. 

-Но не сейчас же,  — подкатывает глаза Симон.

-Именно сейчас.- и Дженнифер учтиво, но твердо преграждает ему дорогу. Позавчера Вы обещали, что меню будет готово вчера. Вчера, что сегодня утром Вы мне его пришлете. Они уже неделю ждут!!

Несколько секунд Симон борется с желанием сказать ей, что заяц из неё получится старый и костлявый, потом вздыхает, упирает руки в боки и закидывает голову назад, прикрыв глаза.

-Так. Мы начнем с презентации курированной шефом коллекции амюз-гёль. — Дженнифер строчит ручкой по бумаге.- Далее устрицы в компании желе из морской воды и лангустинов…лакированных супом “биск” с блестками копченого угря.

-Вы гениальны, -вздыхает Дженнифер. 

-Я знаю. 

 -А затем?

-Что-то вроде… Меренги из тарамасалаты с гарниром или нет… Шарлотка из фиолетового перуанского картофеля с икрой белуги…Да, белуги и как основное блюдо мы подадим тюрбо…-Симон замолкает, подносит пальцы к губам, — С парижскими грибами по-белому, с жемчужинами оливкового масла, только напишите это как-то красиво и потом пришлите мне, я посмотрю.

-Да, конечно! А десерт?

Но Симон уже идет дальше и распахивает двери, ведущие в зал.

В Кане на десерт был фламбированный омлет по-норвежски, его любимый, эфемерный десерт детства. Но только, оказывается, любим он был не только им. “Это специально для Симона,” торжественно объявила мать, подавая десерт внукам, братьям и невесткам. Когда Симон протянул свою тарелку, на него смотрели слегка обескураженная мать с лопаточкой в руке и лохмотья омлета в знакомой с детства белой форме с сердечками, в которой мать его всегда запекала.

В зале ресторана Симон как всегда, в первую очередь, видит окна и как всегда, сердце его пропускает один удар. На черно-сине-фиолетовом фоне ночного неба горит огнями, как чувствами город, маленький и огромный одновременно, как маленькая женщина, которая занимает все твои мысли. Да, есть города, которые сверкают ярче и больше. И да, одно окно в темноте иногда значит больше, чем все огни большого города. И Париж город небольшой, и сверкает он так, как будто по заповеди Шанель, которая перед выходом всегда советовала снять одно украшение, он перед наступлением ночи погасил одно окно. Вдали светится Эйфелева башня, словно поднятый  к небу знак вопроса и восхищения одновременно, и лежат как рукоятки кухонных ножей мосты, перекинутые через черную гладь Сены и в этих мостах, как в рукоятках ножей, и надежда, и возможность, и всё то единственное, что у нас есть. 

У столика номер пятнадцать Симон останавливается и, приложив руки к груди, слегка склоняет голову в извечном жесте гостеприимства, здоровается. Месье Таунсенд, высокий, мощный как бык, американец, который разговаривает на старательном французском с убийственным акцентом.  Кроме него за столом сидят две женщины среднего возраста и девочка лет четырнадцати, с брекетами на зубах. Явно польщенные присутствием Симона, женщины выражают ему своё восхищение, потом просят сфотографироваться, и всё повторят magnifique, superbe, vraiment superbe. Симон поворачивается к молчаливой девочке и полушутливо спрашивает:

-А Вы, мадемуазель?

Девочка растерянно смотрит на него, на свою тарелку, на взрослых, и бормочет, ни к кому особенно не обращаясь:

-Честно говоря, я понятия не имею что я здесь ем.

Взрослые шикают, смеются, извиняются, уже думая о том, как годами потом они будут рассказывать как когда Алис было четырнадцать, она сказала знаменитому тогда Симону Рафюзу в Париже, что она не знает что она ест. Ох, уж этот ребенок!

-Вы знаете, мадемуазель,  — неожиданно для всех и для самого себя тоже задумчиво произносит Симон,  — я тоже не знаю.

“В полночь,когда одна половина Парижа занимается любовью с другой половиной,” шеф возвращается домой. От авеню Марсо до рю Малар, угол рю Университе ночью на мотоцикле это несколько минут. Ночной Париж лежит, как женщина, которая приготовилась ко сну, но еще не сняла свои драгоценности: он грезит. Ночной зимний воздух режет как нож, ревет БМВ, вот церковь, аптека и магазины. Всё освещено и всё закрыто. Всё пусто. На авеню Пьер де Серби он заходит на вираж круче, чем нужно, заходит, почти касаясь плечом асфальта, просто потому что может, и вот он снова на авеню Марсо, всё как в жизни: серия крутых виражей и ты снова там же, где и был до этого. 

Квартиру свою Симон купил сразу после развода, когда люди неопытные обычно делают глупости. Купил в отместку бывшей жене. Как любит говорить Людовик: “Делать что-то в отместку, это очень хорошее начало для того, что обычно заканчивается плохо.” Но Симон ничего и слушать не хотел: у квартиры, кроме прочих преимуществ, было одно необыкновенное: вид на Эйфелеву башню. В первое время Симон был влюблен в свое приобретение, этот символ новообретенной свободы, новообретенной истины и старых, с детства забытых, стремлений. Он тратил бешеные деньги на мебель и декор, целый год возился с кухней и потом с гордостью приглашал к себе друзей и любовниц. 

Фасады, аптеки, салоны красоты. БМВ поворачивает и выезжает на авеню Президента Вилсона. Усталые деревья по обе стороны улицы спят безмятежно, как дети. У пешеходного перехода Симон останавливается и ждет зеленого света.

Друзья, которые приходили, женщины, которых он приводил, глазели на башню в окне как зачарованные, даже если они были парижане, которые в большинстве своём, как известно, довольно равнодушны к достопримечательностям своего города. Они всегда садились на тот диван, что стоял лицом к окну, а не тот, что стоял к нему спиной. Спиной к башне садился обычно хозяин квартиры, но и тогда все взгляды скользили мимо него, к окну. И справедливости ради надо признать, что вид на башню из окон гостиной действительно открывался потрясающий. Обрамленная двумя домами, она совершенно неожиданно появлялась вдали, над крышами, там, где, казалось, ее быть не должно и, как неожиданная любовь или спасение, она от этого казалась еще более неповторимой, еще более изящной, еще более беспечной. Еще более прекрасной. И Симон начал подозревать, что друзья и любовницы приходили к нему не ради него, а ради башни, а нет страшнее подозрения, помноженного на чувство, что ты последний, кто еще только подозревает. 

БМВ сворачивает к мосту и краем глаза  Симон выхватывает панораму: мосты, набережная, река, и  с рёвом проносится над безмолвной статуей зуава под мостом. 

А потом Симон встретил Барбару. Они познакомились на концерте в театре Шанз-Элизе на авеню Монтень. В наш век, когда люди больше не знакомятся на улице, это было неожиданно и непобедимо, как вид Эйфелевой башни из его окна. Они встретились глазами в толпе и он почувствовал, как будто его ударили в грудь. Он не мог оторвать от нее глаз.  Она тоже смотрела на него, немного испуганно, немного удивленно, и он видел, почти физически ощущая, как растет в ней это “я узнала тебя”, то самое, что мгновенно и мощно выросло в нём. И он видел как она почувствовала это и как почти в панике обернулась к нему, уносимая от него толпой. Она была с подругой, он был с любовницей. И этот мост, который они построили взглядами в течение нескольких секунд, был важнее и сильнее всего, что происходило вокруг них. И ничего нельзя было сделать. Концерт он не слышал, весь концерт он горько думал о том, что вот так всю жизнь ждёшь этого отклика, этого взгляда, легче от инопланетян получить сигнал, чем его найти, и вот, когда его встречаешь, ничего, ничего не можешь сделать, потому что это неприлично. И одно это понимание показалось ему таким безотрадным, что он с отчаянием, как утопающий за соломинку, схватился за пухлый локоть своей любовницы. 

Мотоцикл летит по пустой авеню, по бокам деревья, над ними карниз из фонарей и купол неба. Всё освещено и всё закрыто. 

После концерта он отказался от ужина, отказался пойти к ней, обидел и рассердил и сам рассердился на себя за ребячество. Вернулся домой и заснул сном счастливого ребенка: он уже чувствовал себя любимым. 

Утром Симон проснулся необычно рано, сделал себе кофе и зашёл на сайт театра «Шанз Элизе», чтобы купить билеты на вечер. Билетов не было. В рубрике «биржа билетов» билеты были, но продавались по одному, двух билетов рядом не было. Симон позвонил знакомому, консьержу из «Жорж V» и тот пообещал сделать что сможет. Пока ждал, позвонил в “Лафайет” и сказал, что болен. Глянул на экран и увидел, что билетов почти не осталось. Чертыхнулся и купил последний, сам не зная зачем. 

Вечером он стоял у театра. Он не знал на какой концерт у него был билет, он так и не удосужился посмотреть, это было неважно. Он не знал, придет ли она. У главного входа змеилась черно-серая парижская толпа, толпа зрителей втекала в театр, как приток впадает в реку. И вдруг он увидел её. Она бежала к театру, хотя время ещё было. Увидев его, на секунду остановилась, зажмурилась, затем опять побежала, но уже  к нему, зачем-то протянув её билет. Что-то сказала, но у него так стучало в висках, что он не услышал. Неловко взял билет, нахмурился и пробормотал:

-Идемте, постараемся сесть рядом.

В тот вечер они говорили, говорили бесконечно, безнадежно и бессмысленно; безнадежно, потому что не было никакой надежды, что они когда-нибудь выскажут друг другу всё, что накопилось до того момента, когда их взгляды встретились, и бессмысленно, потому что всё уже было решено.

Ночью, в его квартире, залитой луной, они целовались так, как будто это был конец света и ничего уже не будет, ни любви, ни поцелуев, ни жизни. И как всегда, каждый час Эйфелева башня за окном переливалась огнями.

Её звали Барбарой, она была из Вроцлава, училась в Варшаве, в консерватории, в Париж приехала учиться в Корто, писала смутную диссертацию о влиянии польского романтизма на романтизм французский…

-Не наоборот? — улыбался он, двумя пальцами расстегивая её бюстгальтер за спиной.

-Нет, -с упоением отвечала она.

Она была невероятной. Белая, как дрезденский фарфор, кожа, копна длинных, волнистых волос, щедро отвечающих сарматским золотом малейшему взгляду солнца, высокие скулы и глаза цвета груш в забытом всеми саду. Нежность, перед которой Симон чувствовал себя вдруг и немощным стариком — я не могу так отдаваться, самозабвенно, без завтра, без запасов, без боязни боли и безответности, — и восемнадцатилетним юношей, который однажды сам так любил и меньшее не считал любовью. Нежность реже неокрашенных рубинов и не подогретых сапфиров в этом мире. Ум, красоту и опыт можно приобрести, любовь подделать, нежность — никогда.

На набережной Орсэ еще один вираж и мотоцикл несется вдоль Сены, скрытой рядами деревьев. От вибрации мотоцикла усталые спина и плечи Симона перестают болеть, он не расслабляется  — последний вираж был лимит, — но эта кухонная усталость, это напряжение, как у стального клинка, уже уходит. Уже недолго, еще один поворот.

Она была сразу родной, как будто они знали друг друга с детства, такого далекого, что его никто не помнит; и странной, как пришелец с другой планеты, причем эта странность, в том, как она произносила слова,  как снимала обувь в доме, как заваривала чай, всегда перед этим тщательно исследуя содержимое пустой чашки, в том, как была иногда суеверна, вся эта странность была тем более разительна на фоне того единства, которое он чувствовал с ней. Между ними не было мостов, между ними не было связи. Они были одним. И после этого можно ничего не писать, потому что ничто не выражает так полно отношения двух людей, как эти три слова: “они были одним”. 

Рю Малар. Больше нет ни Сены, ни деревьев, снова фасады и огни. Кафе-табак, магазины, рестораны, отель.

-Почему? — спросил он в один из тех моментов, когда чувствовал себя немощным стариком и оторвал её от себя. — Почему я?

Его голос звучал почти гневно. Они сидели на диване, который был повернут спинкой к окну, вернее, Симон сидел, а Барбара сидела наездницей у него на коленях, прильнув к нему поцелуем и почему-то раскинув руки, как будто она собиралась взлететь. Барбара не обиделась, она только посмотрела на него с удивлением:

-Но в любви нет “почему”, — сказала она. -В любви нет “почему”, потому что в любви нет “потому что”. Как тебе мой французский?

Они оба засмеялись и он прижал её к себе так крепко, что у неё перехватило дыхание.

-Я никогда никуда тебя не отпущу, — прошептал он не столько ей, сколько себе. 

У въезда в гараж  Симон притормозил и плавно, шелестя шинами, въехал в подземелье. От искусственного света сразу почувствовал себя уставшим. Припарковал в боксе мотоцикл, выключил двигатель и снял шлем. Вернулся на улицу, вдохнул холодный зимний воздух и пошел домой.

В их первое утро вместе он проснулся на рассвете и долго смотрел на то, как она спит, как вздрагивают ресницы, как в светлеющем дне начинает обретать цвет прядь волос на щеке, до этого черная, фиолетовая, сизая, лиловая и вот, как будто луч солнца открыл вход в священную пещеру майя, золотисто-коричневая! Барбара проснулась и посмотрела на него и, прежде, чем её взгляд обрел ясность, он наполнился нежностью. Она поцеловала его томно и лениво, как целуются влюбленные, которые не знают, что они хотят больше, заняться любовью или завтракать.Он повел её на кухню. Проходя через гостиную, она вдруг вскрикнула:

-О, башня!

-Ты что, вчера её не видела?!

-Нет,  — засмеялась она и Симон, к своему стыду, почувствовал как у него щиплет в глазах. 

У дома Симон набрал код и открыл дверь. Прошел вестибюль, открыл другую дверь и оказался во внутреннем дворике, который всегда поражал его своей тишиной, как будто он был в монастыре, а не в центре Парижа. Пересек дворик и вошел в другой дом, скрывающийся за фасадным домом рю Малар, пересек еще один вестибюль с фикусом в кадке и вызвал лифт. 

Она была голодна и он хотел для неё готовить. Поэтому они обa были на кухне, она в его рубашке, он без неё. Так и стояли, обнявшись, пока Симон одной рукой разбил три яйца в миску, глянул на Барбару и разбил четвертое, взбил желтую пенистую массу мелким, как бисер, движением кисти. Он приготовил омлет одной рукой, потому что другой он держал Барбару и это было самое главное. Когда он вылил омлет в сковородку, он поймал её взгляд: она знала о нём всё, он это видел, и не знала ничего и никогда ничего не узнает, и это он видел тоже. На этом хрупком, как яичная скорлупа, балансе и построена любовь или, вернее,  то, что мы о ней думаем.

Он кормил её с вилочки, как маленького ребенка. Она вошла в роль, открывала рот как птенчик, без тени кокетства, и говорила перед каждым куском:

-Я знаю, что не должна этого говорить, но я хочу всегда быть с тобой.

-Я люблю тебя. Это я вроде тоже не должна говорить.

-Когда так любишь, расставаться нельзя. Когда любишь меньше, можно, а когда так, то нет.

Была середина зимы. Серой, тоскливой, вжимающей в тоску бесснежной парижской зимы. Но какой же нежной она была в этом году.

Лифт остановился и Симон вышел, осторожно открыл дверь и постарался притворить её за собой как можно тише. Пошел на кухню, налили себе бокал вина, отломил кусок багета и стоял, смотрел в окно, на соседский дом, полный чужих жизней, на крыши, на темное ночное небо, пока не закончились вино и багет.  Этот ужин в Кане не имеет значения. Ничто не может иметь такого значения, пока у него есть Барбара. Потом он принял душ и пошел в спальню, откинул одеяло и лег, ласково обнял лежащее в кровати тело, вздохнул родной и любимый запах и прошептал: “Спи, моя любовь”.

***

Было начало октября. Симон проснулся поздно, как всегда, и некоторое время лежал без мыслей и без чувств, с закрытыми глазами, просто позволяя холодному парижскому свету, тому самому, который висит во всех музеях мира, омыть его веки. На прошлой неделе шел дождь и похолодало, да так резко, что во многих домах отопление включили раньше срока и парижане потянулись за зимними перинами. Потом, когда начали со всех сторон подкрадываться неприятные мысли, он откинул одеяло, встал и пошел на кухню. Он посмотрел в окно, за окном был туман.  Поставил пустой бокал в раковину, смахнул крошки со стола. Включил эспрессо-машину. Сделал себе чашечку кофе, снял телефон с зарядки, закурил первую сигарету. Посмотрел сообщения. Конечно, от матери: “Мой дорогой, мы ждем тебя на следующей неделе. Я сделаю твой любимый десерт. В прошлый раз мы прождали тебя до позднего вечера, все были ужасно голодны, но ты не приехал. Любящая тебя мама.”

В прошлый раз он предупредил её за две недели, что не приедет в гости: в этот день Барбара должна была приехать с фургоном, забрать все свои вещи, за два года их накопилось немало. Он сказал матери об этом.

Он отложил телефон и долго еще сидел над остывающей чашкой, вперив взгляд в скатерть. Его лоб был гладок, глаза полузакрыты. Он умирал от желания любви. Он сидела почти неподвижно, лишь легким и верным жестом поднося сигарету к губам и сбрасывая пепел, как уходящие дни,  в пепельницу. Как много раз, он до краев был наполнен тоской и желанием любви. Жаждой, необходимостью, готовностью. Сладким и горьким чувством одновременно, которое превозмогало его, порабощало и одновременно же делало непобедимым. 

Симон сидел на кухне, курил, желал любви и пил кофе. Привычным взглядом окидывал линии башни, такие женственные, такие простые, такие неповторимые. Её железное кружево выглядело как белье в витрине “Aubade” . Он сбросил пепел и неожиданно знал, знал больше и лучше, чем всё до этого, что эти его неудовлетворенное и непобедимое желание любви и единства и есть эта самая любовь, и есть это самое счастье. Это звук одной руки, это красота сырого клубня, это нежность тонкого стебля аспарагуса, который лежит у тебя на ладони трогательно и доверчиво. Это гордое одиночество брокколи, которую никто не понимает. Всё то совершенное в своем несовершенстве, данное ему, чтобы он что-то из этого сделал. Симон затушил сигарету и пошел в душ. За окном туман поредел и можно было увидеть башню, похожую на женщину, с широко расставленными ногами и поднятыми вверх тонкими длинными руками, как будто она то ли молится, то ли собирается просто нырнуть в это небо, у которого она столько просит. 

***

Пабло осторожно прикоснулся кончиками пальцев к шишке на лбу, которая моментально выскочила от удара, айкнул и прытко кинулся собирать посыпавшиеся на пол из опрокинутых ящиков клубни картофеля и букеты брокколи. Это ж надо, войти как идиот в стену и опрокинуть только что доставленные ящики с овощами. А всё из-за его дурацкой манеры грезить наяву, придумывать себе вечно какие-то истории. Подбирая овощи, он мельком оглядывался, надеясь, что Симон Рафюз, шеф-повар “Лафайета”, не заметит его ошибки. 

Featured image: photo credit: schmollmolch La cité de l’amour via photopin (license)