Есть такое замечательное еврейское слово “мазл”. Оно означает “удача”. Вся наша семья и Моня в первую очередь считали его необыкновенно мазливым, то есть, феноменально удачливым. В качестве основного довода в пользу своего сказочного везения Моня всегда приводил тот факт, что он родился “пинт а зой” в тот день, когда Петлюра вошел в город. Тот факт, что именно эту деталь своей биографии еврей мог считать признаком своей особой удачливости, говорит не столько об его, этого еврея, везении, сколько об его чувстве юмора и особом взгляде на жизнь. Такой взгляд формируется, наверное, когда с первых дней учишься смотреть на жизнь снизу вверх: первые полгода своей жизни страшно везучий Моня провел со своей матерью в подвале, где они прятались от Петлюры. Полгода в сыром и темном днепровском подвале, где пахло илом и картошкой. Моня потом всю жизнь праздновал два дня рождения: собственно, день, когда он родился, и день, когда его мама на руках вынесла из подземелья.
Надо отдать должное Мониным убеждениям: ему действительно странным и необъяснимым образом везло и везение это, как правило, начиналась с того, что сперва наоборот, ему страшно не фартило. Так, когда Моню забрали в армию, его послали служить в Брестскую крепость, где он и встретил войну с первых же взрывов. Моня был одним из последних раненых, которых успели вывезти из осажденной крепости. Когда много лет спустя мы с сестрой спрашивали его о Брестской крепости, он говорил: “Насмерть стояли.” И говорил эти слова так, что было ясно: он умел стоять насмерть. А если мы продолжали задавать вопросы, добавлял: “Пить, пить хотелось страшно, вы не представляете себе как. Под огнем ползли к реке. Одного убили, второй ползет. А что делать? Вода нужна была.”
После госпиталя Моню отправили в танковое училище, откуда он вышел лейтенантом. Так в тогда еще не гвардейской танковой армии Богданова появился новенький командир танка: маленький, метр пятьдесят шесть, белокурый, светлоглазый, гонористый и горластый, своевольный и бесстрашный Моня, Моня Якубсфельд. Страшно везучий Моня прошел всю войну, от Бреста до Берлина, брал Варшаву, Вену и Будапешт, прорывал линию противника на Курской дуге и снова насмерть стоял на страшном Невском пятачке, там, где до сих пор ничего не растет, столько металла и костей в истерзанной той земле. Тяжело раненого под Ленинградом Моню вывезли по “дороге жизни”, по ладожскому льду. В полевом госпитале хирург посмотрел на рваную рану в бедре и сказал: “Будем ампутировать.” Полумертвый Моня приподнялся на носилках и прохрипел: “Отрежешь, вернусь на костылях и убью!” Бесконечно долгую секунду хирург смотрел на бледного, маленького, в смертном поту Моню. Кивнул сестре, та дала Моне стакан спирта, тот выпил и началась операция: один за другим вытаскивали осколки из кровавого мессива. Один осколок вытащить не смогли, слишком глубоко засел он в Монином теле. Рана потом всю жизнь зияла наспех зашитой воронкой в внутренной части правого Мониного бедра.
“Дедушка, больно было?”
“Конечно, больно.”

Страшно везучий Моня не раз горел в танке. Когда его вытаскивали из танка члены экипажа, когда он их вытаскивал. Когда вытаскивать ему было некого…Однажды, когда Монин танк подбили в очередной раз, командир и экипаж выбрались из машины и вытащили пулемет. Моня — самый низкорослый, — нагнулся,пулемет поставили ему на спину и отстреливались от гитлеровцев, пока не подоспело подкрепление. Моне за это дали потом Орден Красной Звезды, один из лучей которой через год отбило пулей, которая убила Мониного товарища.
Однажды, когда в очередной раз раненный и контуженный Моня лежал в госпитале, в палату зашел начмед, глянул на Моню и лежавшего рядом раненого цыгана, который всё время стонал от нестерпимой боли, и бросил презрительно: “Мало вас, жидов и цыган, фашисты поубивали.” Моня обычно долго не думал, а тут контузия. Рядом стояла разобранная кровать.Моня схватил спинку от кровати, бросился на начмеда и убил его. Был трибунал. Был приговор: долечиться и в штрафбат. И вот едет наш страшно везучий Моня после госпиталя на фронт, в штрафбат и на каком-то полустанке его поезд останавливается и вагон, в котором сидит мазливый Моня, останавливается прямо напротив вагона, в котором едет его, Монина, танковая часть. Радостные крики и Моню выкупили за два ящика водки. Моня от этого еще больше возгордился — шутишь ли, два ящика водки, не за всякого такое богатство дадут, и вскоре гордый Моня попал на гаупвахту за то, что отказался отдавать честь проходящей мимо пехоте, аргументировав своё поведение тем, что он, Моня, танкист, а значит, элита, и это ему должны честь отдавать, а не он кому-то. В другой раз гонористый и горластый Моня в пух и прах разругался с замполитом. Я могу могу себе это представить: в ссорах Моня был язвителен, молниеносен и безжалостен. На следующий день форсировали Днепр и Монин танк шел одним из первых. Всему экипажу дали за это Героев Советского Союза, кроме Мони: командиру танка дали Орден Славы Третьей Степени, потому что, во-первых, ссора с замполитом, во-вторых, еврей.
Страшно везучего, горластого, маленького и отважного Моню конузили, рвали снарядами, жгли огнеметами и прошивали пулями. Но он всё таки дошел до Берлина — живого места не было, но дошел, — и горделиво написал своё имя на поверженном Рейхстаге: “М.Р. Якубсфельд”. Написал и вернулся домой, в родной Днепропетровск, где Моне, герою войны, кавалеру Ордена Славы и Красной Звезды, дали трехкомнатную квартиру в центре города, просторную и светлую “сталинку”. Квартиру Моня подарил родителям, а сам пошел фотографироваться в фотоателье рядом, на проспекте Карла Маркса. Фотографом в этом ателье оказалась молодая женщина, с черными как смоль волосами, кокетливым взглядом маленьких, кромешно темных глаз и обольстительной фигурой, особенно, если смотреть сзади. Моня одернул кожаную куртку, поправил кепку и сел на указанный ему стул под осветителями, перед черным задником. Фотограф нагнулась к камере и накинула на себя черное покрывало. Моня не удержался и наклонился слегка вбок, чтоб лучше рассмотреть ее изгиб.
Featured image: Михаил (Моня) Романович Якубсфельд (фото из семейного архива)
Добавить комментарий