Моня (продолжение)

К нашему с сестрой рождению Монины голубые глаза поблекли и белокурые волосы поседели. К нашему с сестрой рождению у Мони появился внушительный, как  мир, круглый как глобус,  и гладкий как черешня живот. Отважный и поджарый, как гончая, юный Моня превратился в маленького, толстенького седого еврея с отдышкой, диабетом и такой сардонической складкой тонких губ, что Вольтер просто встал со своего кресла и молча уступил место. И вот этот маленький седой еврей, с пятью классами образования и со своим неизбывным мазлом, постоянно и непрестанно находился в состоянии творения, в состоянии Господа Б-га, создающего наш мир. Моня разводил виноград и малину, и они росли буйно, как здоровые и невоспитанные дети. Моня разводил перепёлок, рыбок и кроликов, сажал цветы, красил скамейки и заборчики, и всё, абсолютно всё, к чему он прикасался, росло, расцветало, размножалось и благосостояло. Кроме этого, Моня разводил гигантских курей и карликовых петушков, и конфликт между его гигантскими курами и его престарелой тещей, — Гамлет отдыхает, но к белой черешне это вообще никакого отношения не имеет, разве только к винограду, поэтому я расскажу об этом в следующий раз. Еще дедушка Моня страстно рыбачил и не менее страстно выращивал табак. Именно из этого, домашнего табака он любил скрутить себе “козью ножку”, когда стоял в калитке.

Ах, как Моня стоял в калитке! В “Собаке Баскервилей”, если помните, сэр Чарльз долго стоял у калитки, которая вела к болотам, так долго, что пепел два раза упал с его сигары, и из этого пребывания у калитки на далёких девонширских болотах много людей бегали и волновались, нервничали, боялись, и одна собака регулярно выла. Дедушка Моня тоже стоял в калитке довольно долго и то, как он это делал,  не заставляло никого ни нервничать, ни бегать, но зато ох, как же воет сейчас моя внутренняя собака Якубсфельдов, которая всё бегает по трясине детских воспоминаний — никто туда не пройдет, а красота неописуемая, именно потому, что её никто не видит, — и ищет их, этих ушедших Якубсфельдов, этих таких маленьких, таких огромных людей .

Моня стоял в калитке в старых разбитых туфлях, в семейных трусах яркой и сложной расцветки — на них, этих трусах , как на гобелене из Байё, всегда много чего происходило: зайчики гоняли в мяч, плыли кораблики, бежали облака, росли цветочки и летали воздушные шарики, —стоял с домашней цигарочкой в зубах. В этом виде он церемонно и очень по-светски, как будто он был не в трусах на Матроса Кошки в Днепропетровске, а  в костюме-тройке в Краковском Предместье в Варшаве, раскланивался с соседками. Улица Матроса Кошки в те времена отдаленно напоминала средневековый Париж, тем, что там тоже блеяли козы, кудахтали куры и лаяли собаки. Моня кланялся, затягивался цигаркой, а над ним и над всем его миром шелестела листвой драгоценная черешня. 

Хотя к тому вечеру, о котором пойдет речь, Моня курить перестал: сердце.

С самой весны мы начинали смотреть вверх, на ветви. Дедушка Моня отдувался и бормотал с чувством тихого восхищения: “Это ж надо, сколько черешни будет, понимаешь ли!” Солнце вставало и садилось, показывалась и исчезала луна, дни наших  жизней, как упавшие с тележки яблоки, катились, не поймать, а маленькие зеленые комочки в черешневых ветвях росли, наливались соком и цветом, их юные бока становились желтыми, как старая слоновая кость и такими же ценными.