Прелестная Полина

Страшно везучего, горластого, маленького и отважного Моню конузили, рвали снарядами, жгли огнеметами и прошивали пулями. Но он всё таки дошел до Берлина — живого места не было, но дошел, — и горделиво написал своё имя на поверженном Рейхстаге: “М.Р. Якубсфельд”. Написал и вернулся домой, в родной Днепропетровск, где Моне, герою войны, кавалеру Ордена Славы и Красной Звезды, дали трехкомнатную квартиру в центре города, просторную и светлую “сталинку”. Квартиру Моня подарил родителям, а сам пошел фотографироваться в фотоателье рядом, на проспекте Карла Маркса. Фотографом в этом ателье оказалась молодая женщина, с черными как смоль волосами, кокетливым взглядом маленьких, кромешно темных глаз и обольстительной фигурой, особенно, если смотреть сзади. Моня одернул кожаную куртку, поправил кепку и сел на указанный ему стул под осветителями, перед черным задником. Фотограф нагнулась к камере и накинула на себя черное покрывало. Моня не удержался и наклонился слегка вбок, чтоб лучше рассмотреть ее изгиб.

-Гражданин, сядьте, пожалуйста, ровно, — раздался тоненький, кокетливый голос из-под покрывала. — Голову, пожалуйста, на меня, подбородочек чуть-чуть…

Женщина вынырнула из-под покрывала, подошла к Моне, легким, профессиональным движением поправила ему ракурс и пошла обратно к фотоаппарату. Моня следил за ней глазами.

-В камеру, пожалуйста, — раздался тоненький голос опять, и Моня посмотрел в объектив, посмотрел с той особой уверенностью и легкой улыбкой, которые появляются, когда совершается самое важное и бесценное в жизни мужчины: когда хорошенькая женщина неуловимо, непогрешимо и без всяких сомнений одним жестом даёт ему почувствовать, что он мужчина. Эта фотография до сих пор сохранилась в семейном архиве: на ней молодой и мазливый Моня уже с мечтательным взглядом только что влюбившегося человека, с изысканными и непреклонными чертами лица. На лице этом, как на здании вокзала, было написано большими буквами “Варшава”. Это часто бывает: у детей на лицах написано место рождения их родителей. 

Фотограф нажала на резиновую кнопку, щелкнул объектив, щелкнуло Монино сердце. Моня влюбился без памяти. Предмет его любви звали Полиной. Полина была замужем. Может быть, другого бы это и остановило, но только не Моню, горластого, гонористого, мазливого Моню, который так никогда и не вылез из своего танка, который жил, вел дела и машину так, как будто он всё еще в своем Т-34 и ему не то что море по колено, ему вообще все равно где там море, он же в танке! Поэтому Моня просто подвел Полину к фонарному столбу, обхватил его руками и сказал, что он себе прямо сейчас разобьет голову, если она не согласится выйти за него замуж. И Полина согласилась и больше никогда Полиной не была — до последнего его вздоха она была Полинькой. Полинькой, даже когда постарела, Полинькой даже когда пополнела, даже когда серебром поседела цыганская, черных локон копна, даже когда в морщинки одело Время эти агаты, эти глаза.Когда родились мы с сестрой и она превратилась в бабушку Полю,то некогда черные как смоль волосы стали краситься рыжеватой хной и топорщиться от перманента, а обольстительная в молодости фигура претерпела такие изменения, что из обворожительной превратилась в выдающуюся, причем выдавалась она в одном месте, идеальной полусферой, настолько могучей, что она, эта полусфера, казалось, постоянно тянула тело бабушки Поли назад, вынуждая ее для равновесия слегка наклоняться вперёд и из-за этого создавалось впечатление, что бабушка Поля, с её перманентно и молитвенно сложенными ручками на груди, всё время ходила в позе то ли тиранозавра, то ли любящей матери, невольно заставляя задуматься сколько общего есть между этими двумя понятиями. Эта деталь бабушкиной фигуры была настолько уникальной, что и дети, и внуки её, позже разбросанные по всему миру, если им когда-то приходилось обсуждать с врачом возможные причины их болей в спине, всегда начинали со слов: “Вы понимаете, у моей мамы/бабушки такой изгиб позвоночника  чуть ниже талии, что…” 

И всё равно, для Мони она была только Полинькой. 

Больше, в принципе, никто ничего сказать о ней не мог, потому что создавалось впечатление, что известный постулат о том, что “должна быть в женщине какая-то загадка”, бабушка Поля воспринимала буквально и вся её жизнь до замужества с Моней была тайной, покрытой мраком. Тьмой египетской. В этой тьме, если долго упрашивать, бабушка Поля время от времени зажигала одни и те же три звезды: её отец Мойше был парикмахером; когда пришли немцы, её забрали в гестапо; и она очень красиво пела. 

Когда началась война, семья Мойши-парикмахера жила в Бердянске, где Полина, только окончившая школу, работала фотографом в местной газете. С приближением немцев часть бердянского населения, в том числе работников редакции местной газеты, послали копать оборонительные траншеи вокруг города. Фашисты ворвались так стремительно, что Полину, как и других,  взяли в плен прямо там, у незаконченных и уже ненужных траншей. Свои же выдали её как еврейку и Полина попала в гестапо. А в городе, свои ли, немцы ли,  стоял октябрь во всей своей роскошной красоте, а в гестапо расстреливали прямо во дворе; со всех сторон Полине “юде,юде”, и неуемный, леденящий страх, по коридору на допрос на ватных и негнущихся ногах, и было ей всего семнадцать лет, и всем твердила, что не еврейка, нет. Болгарка. И чудо — ей поверили. Вернее, ей поверил один лишь офицер: “Дочь у меня твоя ровесница. Иди домой.” И Полина пошла. Она вышла из гестапо, не веря, что осталась жива, но только отошла на два квартала, как навстречу ей сосед, с приходом немцев ставший полицаем; сосед схватил Полину за руку  и с криком “жидовка!” поволок её обратно в гестапо. Офицер, только что отпустивший Полину, удивился при её появлении и тут же отпустил опять. Полина прибежала домой, на этот раз без приключений. Она была настолько взволнованна, что даже не обратила внимания на странную пустоту в доме: схватила “глэчик” сметанки и побежала обратно в гестапо: отблагодарить того офицера, который её отпустил. Когда офицер увидел Полину в третий раз, он уже не удивился, он возмутился: “Что ты здесь делаешь? Я же тебе сказал, иди отсюда! Ты что, хочешь, чтобы тебя расстреляли?” И на этот раз Полина действительно ушла. Вот так, шагая по улице, прижимая к себе злосчастный “глэчик” и каждую секунду ожидая выстрела в спину, она опять пришла домой. Там она узнала почему её дом был так пуст: её сестра и родители чудом успели эвакуироваться в последний момент. Куда, никто не знал. И Полина пошла на восток, шла пешком, ехала на попутках, поездах и телегах, перешла линию фронта, шла и шла, пока не добралась до Узбекистана, где  чудом разыскала свою семью. Остаток войны они все вместе провели в тылу.