Здравствуйте, меня зовут Фима и я ёлочный шарик.
Вы, разумеется, думаете, что быть ёлочным шариком легко. Не жизнь, а праздник: виси себе на ёлке, красуйся, все тобой любуются. Конечно, вы так думаете. Во-первых, это так выглядит. Во-вторых, мы всегда думаем, что кому-то где-то легче, чем нам. Чья-то ёлка всегда выше и блестит она ярче.
Если вас это обрадует, то нет. Тяжело всем. Даже нам, ёлочным шарикам. А что делать? Приходится крутиться.
Жизнь ёлочного шарика, видите ли, это редкие моменты гламура и долгие месяцы ожиданий. Лежишь себе в коробке и ждёшь своего часа. Говорят, некоторые люди так тоже живут. Как ёлочные шарики.
Я вам даже больше скажу: ёлочный шарик, это очень тонкое дело. Нужно уметь быть блестящим и хрупким одновременно, и при этом не разбиться. Понимаете? Это вам не дождиком висеть на ветке, тут другая специфика работы.
Вы скажете: Фима, Фима! Что ты делаешь на ёлке на этой тонкой и неблагодарной работе?
Во-первых, не Фима, а Ефим Гедиминович. А во-вторых, вы знаете работу благодарную? Можете не отвечать, мы поняли друг друга.
Я старый ёлочный шарик, очень старый, на этой работе столько не живут, и я вам скажу вот что: мне так интересно смотреть на эти новенькие шарики, когда их приносят из магазина. Они думают, что на ёлке им будет точно как им было в коробке. Круглые идиоты. Как говорит одна моя знакомая гирлянда, у которой не все контакты сходятся: «Щас!» В коробке они были все вместе, а на ёлке их развешивают подальше друг от друга. Чтоб красивее было. Оказывается, когда тебя окружают не такие, как ты, это называется красота. Я думал, это называется одиночество. Иногда мне кажется, что Бог делает тоже самое с людьми. Ведь что такое жизнь на ёлке? Блеск, праздник, огни, кругом столько народу, а таких как ты нет.
Но вы не подумайте, что я пессимист, что вы! Я же ёлочный шарик, разве я могу позволить себе роскошь быть пессимистом? Я могу об этом только мечтать. Нет, что вы. Я оптимист, просто неможечко грустный. Я ведь ещё по ГОСТУ сделан, 68-го года выпуска. Я такие вещи помню! Например, была раньше такая мода: детям новогодние костюмы украшали битыми новогодними игрушками. Вы вдумайтесь в это. Разбить старую ёлочную игрушку, символ Нового Года, чтобы украсить этими осколками платье, в котором этот Новый Год будут праздновать. Вы не находите это абсурдным? Я нахожу. Это всё равно, что у современного Санта Клауса, откуда он только взялся, чтоб он был здоров, всех оленей зарезать на шашлык, а санями растопить мангал, и так встретить Рождество. Абсурд, полный абсурд. Но я молчу, я молчу, потому что я хоть и в блестящем, но в меньшинстве, а когда ты умный и хрупкий, то надо молчать. Молчать и поблёскивать.
Но не будем о грустном. Скоро ведь Новый Год. Знаете, Новый Год, это единственное время, когда люди начинают вести себя нормально: покупают подарки, наряжают ёлку и ждут чуда. Как они ведут себя в другое время я не знаю, я же в коробке, но мне тут ребята рассказывают, и я вам поэтому скажу: невольно начинаешь задавать себе вопрос ̶ у кого внутри пусто, у них или у нас? А на Новый Год они достают нас из коробок, вешают нас на ёлку, любуются нами и ждут чуда. Вы улавливаете связь? Молчите, мы поняли друг друга.
Вы скажете, Фима, какое чудо? Какое чудо, когда ты ещё по ГОСТУ сделан 68-го года выпуска? Что я могу вам сказать?
Помню как сейчас ̶ меня только привезли из магазина. В тот вечер на улице мело, моя коробка намокла от снега. Меня повесили под самой верхушкой, это сердце ёлки. Это её душа. Я был совсем новенький, такой яркий, такой блестящий, ни одной царапинки, и я был уверен, что так и надо, что это нормально, что я должен висеть на самом лучшем месте и так будет всегда. Я был счастлив и я был безоговорочно уверен в своей счастливой звезде. Она сияла прямо надо мной. Вы скажете: Фима! Успокойся, Фима, это просто молодость. Нет, уверенность в своём счастье, это не молодость. Уверенность в непоколебимости своего счастья, это и есть чудо. Уверенность в непоколебимости чего угодно, это глупость, а вот уверенность в своём счастье – наоборот, чудо. А чудо – это высшая степень мудрости. Если вы чувствуете чудо, то поверьте мне , вы мудры как старый ёлочный шарик, а если нет, то что поделать, вы ёлочный дождик.
Потом меня, конечно, много раз вешали на ёлку, но в самое сердце – уже никогда. И ничего, я смирился. Я привык. И однажды меня опять повесили как всегда: не в самое сердце, а сбоку, рядом с паровозиком и снеговиком Пашей.
Паша умудрился себе где-то кокнуть ведро, хорошо, что сзади и хорошо, что никто не заметил, а то сверкать бы сейчас Паше своими осколочками на чьей-то юбочке. Так вот, я не могу сказать, что кто-то из нас здесь может похвастаться богатым внутренним содержанием, но Паша, это отдельная история. У него не просто пусто в голове, из-за дырки в ведре там вакуум, и этот вакуум засасывает рядом висящих. С точки зрения физики я это понимаю, но объяснить не могу, но неважно, Паша не знает что такое физика. Рядом с Пашей висела бумажная варежка. Видно, кто-то из детей принёс из школы. Она была вырезана из ярко-красной бумаги и края её были усыпаны блёстками. Я ещё подумал, что её красный и мой зелёный, это просто ужасное сочетание. И я был прав. Но не в том смысле, в котором я это думал. Я не буду вам рассказывать всего, это очень личное, но, вы знаете, меня никогда никто так не понимал, как эта маленькая бумажная варежка. И я, старый ёлочный шарик Фима, я никогда ни с кем не чувствовал такого единства и такой нежности, такого… я даже не могу найти этого слова, как с этом маленькой красненькой бумажной варежкой на тонкой полипропиленовой ленте. Я тогда не знал, не мог понять почему. Теперь я знаю. На следующий год её не было. Её больше никогда не было. Я сначала не понял, бумага же не бъется, как же так? Я понял только потом, что у бумаги просто всё по-другому и бумажные игрушки живут ещё меньше стеклянных.
Но всё равно. Я верю в чудо. Знаете, не всегда нужно верить в то чудо, в которое будет. Иногда просто нужно верить в то чудо, которое было. Вы меня понимаете или вы дождик?
Конечно, сейчас это новое поколение игрушек, они все дождики. Из чего их только не делают, господи! Из пластика, вы можете себе это представить? Из ваты. Из ваты!! Ну что он может, этот ватный шарик? На что он способен? Ни на что.
Так думал я до прошлого года.
В прошлом году случилось что-то необычное. Нас, помню, уже всех развесили на ёлке и я опять, кстати, оказался рядом с Пашей. К этому времени прошло достаточно времени чтобы его присутствие не напоминало мне о той варежке, вернее, воспоминания о ней и наших разговорах перестали быть такими болезненными. Говорят, время доктор. Да, но доктор у которого нет лекарств и слишком много больных. Он никого не лечит, хотя знает что надо, хотя знает что должен. Для Паши с его дыркой в ведре каждый Новый Год как в первый раз. Он шумно радовался, качался на ветке, его щекотали иголки, ему подмигивал синий фонарик снизу, в общем, он жил полной жизнью пустоголовых людей. И тут на ёлку повесили его.
Новенького.
Новенький был не то что из ваты, что вы! Мы голубых кровей: мы были из меха. Вся ёлка дружно присвистнула. Ну, пластик мы видели, вату видели, даже папье-маше. Но чтоб из меха? «Люди вообще оборзели,» вспыхнула гирлянда и потухла. Дождик был в восторге: «О, ещё один мягенький!» Стеклянные игрушки наслаждались тем особенным чувством собственного превосходства, которое дают умение загадочно поблескивать и отвечать тонким звоном на щелчок пальцами. И презрением к новенькому. Презрение – это тоже удовольствие, скажу я вам. Как же себя не порадовать, праздник же.
Новенькому же до нашего презрения было как до ёлочной верхушки. Его, дурака, повесили снизу, где никто не хочет висеть, потому что снизу могут достать дети и Тузик. Ну, дети, это ещё полбеды. Но Тузик! Тузика вообще-то зовут Пифагор, это маленькая беленькая кудрявенькая скотина с таким полным отсутствием воспитания и культуры, что мы на ёлке прозвали его Тузиком, а после того, как его стошнило сожранной накануне упаковкой от подарков прямо под ёлкой, мы нарекли его Тазиком.
Так вот, Тазик прибежал, виляя хвостом, с таким видом, как будто этого пушистого новенького повесили там для него. Новенький, не намногим умнее, обрадовался Тазику, как родному. Конечно, оба белые и пушистые. А Тазику много не надо было. Он схватил новенького в пасть и убежал.
Что вам сказать? Я старый ёлочный шарик и я не знаю слов любви. Особенно слов любви к Тазику. Пару лет назад, когда я висел немного сзади, потому что в том году в моде были однотонные ёлки, прибежал этот Тазик, счастливый как малое дитя, дышал на меня своим собачьим пергаром и потом вдруг схватил меня в пасть, вот так же, и убежал. Я был ни жив ни мёртв. Одно движение этих бесполезных в плане всеобщего прогресса челюстей и всё, мне капут, каюк и крышка. Но Тазик носился по квартире и молотил хвостом воздух как полоумный, однако зубы не сжимал. Я только молился. Молился, чтобы по дороге нам не встретились дети. Дело в том, что дети научили Тазика в ответ на команду «Улыбочку!» скалить зубы, что за улыбку могло сойти только при воображении, натянутом до треска. Но детям нравилось, они вопили «Улыбочку!» и Тазик тут же сжимал челюсти и показывал зубы. Возможно, чтобы его оставили в покое.
Однако, в этот раз Тазик без помех добежал до своего угла и аккуратно положил меня возле своей миски. Это был намёк.
— Ну, — мужественно сказал я, — жри меня, скотина. Не тяни.
Скотина жрать меня, однако, не собиралась, а вместо этого принялась меня облизывать. М-да, не такой я представлял себе свою смерть, не такой. И тут откуда не возмись прибежали дети и закричали на Тазика. Потом брезгливо подняли меня двумя пальцами и повесили обратно на ёлку. Паша был в восторге: «Фима, ты так заблестел, как новенький! Что ты с собой сделал, Фима?»
«Его облизал Тазик,» мрачно заявила старая Снегурочка с лицом продавщицы из овощного ларька. Снегурочка эта никогда красотой похвастаться не могла, а вела себя так, будто она одно время пыталась компенсировать отсутствие внешних данных душевной добротой и это не сработало.
И вот теперь Тазик добрался до новенького. К вечеру, когда мы уже забыли о нём, его принесли дети. На новенького было жалко смотреть. Тазик зализал ему такой чуб, что из круглого он стал грушеобразным. «Хехехе,» хрипло рассмеялась Снегурочка. «Включиться и погаснуть!» вспыхнула гирлянда. Паша был в восторге: «Ой, у тебя новая причёска!» Звезда сияла высоко над нами и ей было всё равно.
Новенького, которого, как выяснилось, звали Колькой, совершенно не смущала его метаморфоза, вернее, он считал, что это полный отпад.
«Ребята!» Вдохновенно воскликнул он таким тоном, как будто мы знали друг друга сто лет. «Ребята! Я в таком месте был, скажу, закачаетесь!» Паша с готовностью закачался и качался, пока иголки не попали в дырку в его ведре и он застрял под странным углом. Я толкнул его изо всех сил. Паша выпрямился и радостно засмеялся.
«Ребята, я был в детской! Прикиньте! Полная комната игрушек!»
Вся ёлка уставилась на облизанного Кольку.
«Что, такие как мы?» Спросила Сосулька с некоторой ревностью.
«Таких как вы нет, просто нет,» пропел Колька с таким восхищением, что Снегурочка быстро пожалела, что это не она спросила.
«А какие?» спросил я.
«Ребята, они другие, но они такие классные,» Колька просто захлёбывался от восторга. «Они совершенно не блестят,» его слова встретила волна недоверчивого «О-о-о!», «они не стеклянные, не хрупкие.» Игрушки зашумели и закачались. «И есть такие, которые двигаются!» Ёлка загалдела. «И с ними играют!»
На ёлке воцарилась мёртвая тишина.
«Что, простите?» наконец выдавила из себя Снегурочка. Гирлянда тревожно мигала.
«С ними играют,» тихо повторил Колька. «Их берут в руки, с ними разговаривают. С ними придумывают истории.»
«Какое аморальное поведение!» раздалось сверху. Это заговорила Звезда. Все притихли. Гирлянда потухла. Снегурочка молчала.
Той ночью я не спал. Иногда у меня бывает. Всякие мысли лезут в голову. Я просто вишу и смотрю вокруг. Никто не видит как красива ёлка в темноте, без ярких огней. Она красива таинственной, тёмной красотой ещё не наступившего дня. И вообще, когда вокруг темно, кажется, нет просвета, знайте: это просто красота ещё не наступившего дня. Вдруг я услышал тихий Пашин голос:
«Фима. Фима, а какую бы историю ты со мной придумал?»
«Ой, Паша, я тебя умоляю.»
«Ну, Фима, ну будь нормальным шариком.»
«Я и есть нормальный шарик. Успокойся. Нет никаких историй. Спи.»
Наступила тишина. С улицы донёсся чей-то возглас. Я посмотрел в окно: черная ночь, в которой угадываются хлопья снега. Интересно, кто ходит ночью по заснеженной улице и зачем?
«А я бы вот придумал,» вдруг прошептал Паша. «Я бы придумал, не будь у меня дырявого ведра.»
«А причём тут твоё ведро? Ты что, ведром думаешь?»
«А чем? Чем ещё можно думать?» Удивился Паша.
Мы замолчали. О чём говорить с существом, которое думает ведром? В данном случае, дырявым.
«Фима,» опять прошептал Паша. «Придумай про меня историю. Только тихо, чтоб никто не слышал.»
«Ладно, ты же иначе мне спать не дашь,» вздохнул я.
«А ты и так не спишь,» хитро ответил Паша. Может быть он прав, может быть ведро, это мыслительный орган у снеговиков.
«Значит, слушай. Жил да был снеговик по имени Паша.»
«Персеваль.»
«Что?»
«Давай меня в твоей истории будут звать Персеваль,» прошептал Паша и прошептал так, что я понял: надо, надо чтоб так его звали.
«Жил да был снеговик Персеваль…»
«Он был высоким и стройным,» подхватил Паша.
«И вот высокий и стройный снеговик Персеваль однажды лежал в магазине, лежал, лежал, пока его не купили и…»
«Нет!!» Шепотом прокричал Паша. «Нет!! Однажды Персеваль лежал в своей коробке в магазине, как вдруг он увидел как одна любопытная, но очень красивая шишка подкатилась к краю своей коробки чтобы посмотреть вокруг и выпала! Он бросился её спасть.»
«Паша, ты сошел с ума. Выжил из ведра окончательно. Как ты можешь спасти шишку?»
«Пока она падала, Персаваль вскочил, выбрался из коробки и успел подтянуть дождик, чтобы шишка упала на мягкое.»
«Паша, шишка упадёт быстрее, чем ты сообразишь что она падает! Ты что не видел как падают игрушки?»
«Ну и что, Фима? Это же история, история, понимаешь? Мы можем придумать всё что угодно. В нашей истории шишка будет падать со скоростью моей мысли. Давай, Фима.»
Мне всё это неожиданно начало нравиться. Должен признаться, это было слегка захватывающе.
«Ну, если со скоростью твоей мысли то вот: и вот Персеваль увидел как шишка начала падать. Он выбрался из коробки, подкатился к дождику и аккуратно разложил его под шишкой.»
Паша закрыл глаза от удовольствия.
«Персеваль успел сбегать в продуктовый отдел и принёс крохотный столик с шампанским и шоколадными конфетами.»
«Что ты несёшь? Разве шишки пьют шампанское?»
«Это история, Паша. Он принёс столик, шампанское и шоколад…» И тут я не знаю что со мной произошло. Меня понесло. « И тут дождик встал на дыбы и он оказался чудищем таким, типа драконом, но только мягким и пушистым, и он чуть было не опрокинул стол с шампанским и шоколадом и цветами…»
«А откуда цветы?» Тревожно спросил Паша.
«Неважно. Там были цветы. Так вот, Персеваль, высокий и стройный, схватил стол, шампанское, цветы и конфеты…»
«Люстра, Фима, давай там будет люстра. Я в книжке видел. Там оперный театр был и в театре была такая люстра…»
«Персеваль схватил стол, шампанское, конфеты, цветы и люстру в одну руку, а в другую ему кинул саблю маленький Щелкунчик со второй полки. И вот он храбро бьётся с дождиком, удар, ещё удар, вот так, ах! Поверженный дождик лёг ковром и в самый последний момент Персеваль успел выронить саблю и поймать красавицу шишку.»
Паша висел, не двигаясь, глаза его были закрыты и по серебристым щекам катились крупные слёзы.
«Спасибо,» прошептал он.
До самого утра мы больше не проронили ни слова.
На следующий день на ёлке было не то чтобы тихо, но разговоры как-то не клеились. В какой-то момент я услышал обрывок разговора, возглас «Они с ними играют!» Это был голос Фонарика. Я повернулся, но Фонарик замолчал и принялся рассматривать ветку, на которой висел, с таким интересом, как будто он её в первый раз видел. Висевший рядом Космонавт имел такой смущенный вид, что у него порозовел скафандр.
«Интересно, как это,» робко сказала Белочка с шишкой в лапках, «какое это чувство.» Гирлянда вспыхнула, но ничего не сказала.
«Это аморально! Играть с игрушками, трогать нас! Это потеря всякого достоинства для любой порядочной игрушки!» громко возмутилась Снегурочка. «До чего дожили!»
«Вдумайтесь, уважаемый, » шептал Дед Мороз Павлину, «Слово «и-груш-ка»! И слово «играть». Разве вы не слышите как они похожи? Даже малому ребёнку ясно, что их ставить рядом нельзя. Нель-зя!»
«Я вот никому не позволю с собой играть! Не для того меня на фабрике выдували!» Предложила Снегурочка.
«А с тобой никто и не играет, между прочим. Очередь из желающих не наблюдается и в истерике никто не бьётся,» ответил Космонавт и покраснел.
«Нужны мне эти желающие!» презрительно хмыкнула Снегурочка и глубоко вздохнула.
«А вдруг заставят? Заставят, чтоб с нами играли?» Спросила Сосулька.
«Эх, хорошо, что здесь, на ёлке мы хотя бы в безопасности,» вздыхал Дождик.
«Аморальное поведение, несовместимое с моралью, совместимой с обликом поведения ёлочной игрушки!» Громко объявила Звезда и всё замолчали.
Где-то из глубины дерева донесся слабый взволнованный голос «Придумывают с ними истории!».
Там, в глубине обычно висят самые некрасивые игрушки, не стоит обращать на них внимание.
Мохнатый Коля молчал весь день.
На следующую ночь Паша опять не давал мне спать. В эту ночь Персеваль скакал на лошадке на самый верх ёлки, чтобы спасти зацепившуюся за гирлянду верхушку. Злой гном выкрал клавиши из игрушечного пианино, в общем, это была целая майса. Мне это всё начало нравиться. Когда я закончил, Паша долго молчал,а потом произнёс неверным голосом: «А сейчас я расскажу историю про тебя.»
«Я тебя умоляю, Паша, что про меня рассказывать? Старый ёлочный шарик по имени Фима.»
«Я расскажу,» хрипло сказал Паша. «Я расскажу про тебя и про варежку.»
Я повернулся к нему. Ночь была тиха, прозрачна и наполнена чем-то прекрасным, как всегда бывает в конце декабря.
«Не смей,» тихо и с угрозой сказал я.
«А я скажу,» так же тихо, но упрямо продолжал Паша. «Жил да был ёлочный шарик по имени Фима. Он был очень красивый, очень круглый, но очень одинокий.»
Я не мог пошевелиться, словно оцепенел.
«У Фимы был друг Паша. Снеговик.»
«Умный и добрый,» я едва мог говорить.
«Умный и добрый снеговик Паша,» с явным удовольствием, смакуя каждый звук, произнёс тот. «И вот однажды возле Фимы повесили варежку. Фима долго от неё отворачивался, потому что не любил бумажные игрушки.»
«Паша, не надо.»
«Напрасно варежка пыталась завести разговор, Фима не обращал на неё внимания. Пока однажды…»
«Прекрати!»
«Фима, что такое??»
«Не смей!» Крикунул я.
«Однажды…»
Я качнулся изо всех сил и толкнул друга. Паша попытался увернуться и, к нашему обоюдному ужасу, сорвался с ветки и полетел вниз.
Знаете это чувство, когда вдруг с жуткой ясностью понимаешь, что всё, абсолютно всё, к чему ты прикосаешься, ты уничтожаешь? Любой твой шаг будет неправильным, ты ничего не можешь сделать как следует. Вот это чувство было у Паши: он даже упасть нормально не смог. Паша застрял осколками ведра вниз в еловой лапе где-то в самом низу.
— Паша! – Заорал я. – Паша, держись, я иду!
Безмозглый Паша попытался мне что-то ответить оттуда, снизу и я видел как он покачнулся. Он чуть было не упал. Он качнулся ещё раз. Я больше не раздумывал. Я лихорадочно дернул за нитку и соскочил с ветки. Перекатываясь и перепрыгивая с величайшей осторожностью, я начал свой опасный спуск, шепча бездыханно себе под нос: «Держись, Паша, я иду.»
Паша пытался мне что-то сказать или он пытался выбраться, я не знаю, но он вертелся во все стороны, еловая ветвь от его движений качалась вверх и вниз и от одного вида этого беспорядочного, смертельного танца меня тошнило. Я осторожно, цепляясь за каждую ветку, пробуя на прочность каждую иголку, спускался, запыхавшись, извинялся перед другими игрушками, которые изумленно оглядывались и вскоре вся ёлка затаив дыхание следила за мной и за Пашей. Я уже прошёл полпути, когда, к моему величайшему ужасу, Паша качнулся в одну сторону, другую и вдруг просто так, одним еле заметным движением, свалился вниз. Прошло несколько очень долгих и плохих секунд, пока до меня дошло, что звука стекла я так и не услышал.
— Я держу его! – раздалось откуда-то снизу.
Это был голос мохнатого Кольки.
— Он его держит! – донеслись до меня голоса пластиковых шаров на самом нижнем ярусе ёлки. – Паша упал на Колю, а Коля чуть не упал на нас и теперь он его держит.
И действительно, когда я спустился, я увидел перевернутого вниз ведром Пашу, зажатого между мощным меховым корпусом Коли и еловой веткой.
— Щас, Пашенька, щас, не дёргайся, — зашептал я.
— Я не дёргаюсь.
— Не говори.
-Я не говорю.
-Как же ты не говоришь, когда я тебя слышу?
— Я говорю, потому что ты говоришь.
-Я говорю, потому что я нервничаю.
— А я спокоен, да?
— Не двигайся. Коля, скажи ему, чтоб не двигался.
— Паша, не двигайся, — попросил Коля, -Ты мне уже весь бок выщипал.
— Так это ж искуственный мех, тебе ж не больно.
-Это душевная боль, Паша.
Кое как мы с Колей выпрямили болтливого Пашу и я потащил его обратно, под радостное, хоть и тихое — ночь всё таки! – гиканье всей ёлки. Когда мы вернулись на свою ветку, я аккуратно помог ему повеситься, дыркой в ведре назад, и только после этого повесился сам. В ту ночь мы боольше не говорили о варежке, мы вообще не рассказывали друг другу историй, мы переживали прошедшее.
Только потом, доживая остаток той ночи, мысленно переживая случившееся вновь и вновь, проигрывая его в голове в сотне вариантов и вариаций, я вдруг понял что именно я слышал когда спускался. Тогда мне было просто не до этого, не до этих обрывков, обрезков и клочков чужих разговоров. Но потом, потом, когда изможденный видениями разбитого Паши, чувством вины и привычной боли от мысли о варежке, я вспомнил то, что я слышал, я оторвался от ветки и, убедившись, что Паша мирно похрапывает во сне, начал осторожно спускаться по спящей ёлке. Мне нужно было поговорить с Колей.
Коля ничуть не удивился моему появлению, но зато очень удивился тому, что я ему сказал. А я сказал сразу. Конечно, разумнее было бы аккуратно подвести разговор, но поверьте мне, старому ёлочному шарику: есть некоторые вещи, вернее, есть некоторые ситуации, когда нет времени подготавливать почву, разговор и собесдника, когда если ты подготовил, то всё, время ушло и ты уже сам думаешь: а так ли важно было то, что я хотел сказать, до самого дна души важно, если у меня хватило времени и самообладания «подготовить почву»? Да и какая почва на ёлке. Вы меня понимаете?
— Хорошо, — просто сказал он. – Когда?
— Давай сейчас, пока все спят. Чтоб никто не заметил.
— Так а смысл?
Я вздохнул. Да, он был прав, этот дешёвый меховый шарик, облизанный Тазиком.
— Если мы делаем это, — веско произнёс Коля, — то мы делаем это все вместе, всей ёлкой и мы ждём там, когда они проснутся. А иначе зачем?
— Звезда не пойдёт, Коля, — вздохнул я, — звезда никуда не пойдет, потому что во-первых звёздам тяжело спускаться. Во-вторых, весь смысл её звёздности в том, что она горит. А горит она только потому что включена в резетку. Так что без резетки она никуда не пойдёт.
— А гирлянда?
— Коля, странный ты шарик! Это ж новогодняя гирлянда, для неё гореть вообще факультативно, так что она да, пойдёт.
— А дождик?
— Если пойдёт дождик, не пойду я. – Когда ввязываешься в сумасбродную авантюру, самое главное, не связываться с дураками. От меня ещё кусок не откололся.
И на этом обсуждение деталей закончилось. Некоторое время мы с Колей лежали на ветке и молчали. Мы смотрели на то место, где две сизые во тьме стенки сходились в линию угла, чёрную и беспощадно прямую линию. И, хотя в этой линии ничего не было, кроме её черноты и прямоты, а может быть, и поэтому, мы не могли оторвать от неё глаз. В ней было что-то многоречивое, многозначительное, несмотря на её скудность и простоту.В голове моей то тише, то громче, уходя и приближаясь, словно кружась на невидимой карусели, вращались те голоса, те обрывки разговоров, просьб и молений, что я слышал, спускаясь за Пашей. Я слышал заячий лепет: «Ладно, ещё раз. Жила-была Снегурочка, и была она красивая-красивая, и влюбился в неё прекрасный принц…» Я не слышал слов Снегурочки, но я слышал её прерывистое дыхание, я чувствовал его напряжение, его тоску. Зачем мне слова? Я слышал шёпот сосулек: «Представляешь, тебя трогают, не так как сейчас, посмотрели как ты блестишь и всё, а по-другому, по-настоящему. Представляешь? Я даже представить себе не могу. А я уже жизнь, можно сказать, прожила…» Фонарик и Космонавт повторяли в унисон давно, видимо, знакомые слова: «И вот однажды космонавт вышел в открытый космос, но ему не было страшно, с ним был его верный фонарик.» Вся ёлка, вся новогодняя ёлка трепетала непрожитыми историями и непережитыми прикосновениями, вся эта новогодняя ёлка, которая должна была по идее просто блестеть и радовать, была в смятении. Вот о чём я думал, глядя на черную линию угла. Я не знаю о чём думал Коля. Возможно ни о чём, он же меховый, они не такие чувствительные, как мы, стеклянные, конечно, нельзя сравнивать.
Ночь едва заметно поддёрнулась прозрачной дымкой и Коля прервал мои грёзы: «Пора!»
Было уже почти светло, когда мы все, все игрушки, все, кроме тех, которые никак не могли спуститься, осторожно спустились на пол и покатились в детскую. Коля катился впереди и да, я знаю, что этого не может быть, он же из меха, к тому же искусственного, но он светился, положительно светился изнутри. Никто не проронил ни слова. Я не уверен даже что кто-то дышал.
Я не буду описывать этот исход, но я уверен, что это выглядело впечатляюще: весь пол гостиной был покрыт ёлочными игрушками: шарики, сосульки, шишки, фонарики, паровозики и снеговики, зайчики, белочки, космонавты, грибочки, домики и машинки. Звездочки, снежинки, конфеты и леденцы. И дождик, конечно. Вся эта хрупкая, разноцветная и блестящая масса, тихо позванивая в исповдоль светлеющей ночи, выкатилась в прихожую и оттуда в коридор. С шариками было сложнее всего. Я сам шарик, я имею право. Круглые идиоты, они закатились под комод и, если бы не сосульки, которые буквально жертвовали собой, чтоб их оттуда выкатить обратно, на правильный путь, они бы там так и лежали до весенней уборки. А говорят, сосульки – ледышки, неспособные на настоящие чувства.
Коля катился впереди. Он был предводителем. Он был предводителем по единственным двум причинам, по которым кто-то должен быть вождём: во-первых, он там уже был и знал дорогу, во-вторых, он из меха, ему ничего не будет. На пороге детской он остановился, остановились все мы. Те, кто стояли в дверях, созерцали этот неизведанный, вожделённый мир, в котором с игрушками играют, рассказывают им истории и прижимают их к сердцу. Те, кто стояли в коридоре и не могли видеть этот мир, возмущались почему мы стоим. Громче всех возмущались дождик и гирлянда. Это нормально, громче всех обычно возмущаются те, у кого нет твёрдой жизненной позиции и у кого не всегда сходятся контакты. Поверьте мне, старому ёлочному шарику, я знаю. Но я не об этом.
Иногда, когда я лежу в коробке и жду, когда меня оттуда достанут, или вишу на ёлке и жду Нового Года, я вспоминаю то утро в детской. Как мы ждали. Ждать то, что должно быть и то, что быть может, это разные вещи. Как мы ждали, боже мой, как мы ждали. Не дыша. Замерев. Не двигаясь. Это, должно быть, было волшебное зрелище: весь пол детской был усыпан ёлочными игрушками и, глядя друг на друга в прозрачной дымке зарождавшегося утра, мы словно впервые видели друг друга. И себя тоже. Без тесноты коробки и без тенистости ели, окруженные огромными, прочными игрушками из дерева и пластмассы, без тени блеска, мы вдруг видели друг друга другими, вернее, такими, какими мы были всегда, но какими мы, годами висящие бок о бок, друг друга не видели. А сейчас всё это: и невозможная тонкость нашего стекла, и недолговечность наших блёсток, ломкость наших боков и углов, откровенность наших красок, всё это было невыносимо, всё это резало как осколок, и я не знаю насчёт остальных, но меня вдруг пронзило чувство такой острой любви, такой невыносимой, тоже как осколок. И сознание что ни одного из нас никогда не держали в руках как держат настоящую игрушку, без любования, а с интересом, что никто из нас не стал частью какой-то настоящей истории, которую придумывают глядя на нас, что ни одного из нас не прижали к сердцу, это было так же невыносимо, как и чувство этой пронзительной и острой любви.
Мы ждали. Ночь светлела. Серый свет уступал сизому, розовому, жемчужному. Прозрачному. И дети проснулись. Я не знаю с чьей стороны было больше восторгов при виде друг друга. Я раньше говорил вам про чудо. Про то, что я в него верю. А здесь я его видел, это чудо, я видел чудо, написанное на детских лицах. Как они вскочили, как подхватили нас!
И да, это случилось. Нас держали в руках, с нами играли, с нами сочиняли истории. Нас прижимали к груди. Снова, и снова, и снова. Я не думаю, что мы когда-либо были так счастливы, и дети, и игрушки. Это был настоящий праздник. Нет, не тот праздник, когда приглашаешь гостей и убираешь в доме, а тот, когда вдруг неожиданно счастлив новым, только что открытым счастьем. Счастлив так, что нет ни йоты места ни сомнению, ни страху. Вот так счастлив.
В детскую забежал Тазик. Ополоумев от радости, он подхватил в пасть Колю и мы все вздохнули с облегчением: воистину, это был необыкновенно, невиданно счастливый день. Такой, который бывает раз в году. Хотя я вам скажу, я, старый ёлочный шарик Фима, я скажу вам правду: такой день бывает раз в жизни.
«Улыбочку!» закричал ребёнок и мы все засмеялись. И тут раздался резкий, короткий как выстрел, треск и Тазик, кашляя и всем своим видом показывая, что его сейчас стошнит, выплюнул куски стекла и искусственного меха.
Мы все замерли.
Люди. Зачем вы обклеиваете стеклянные шарики мехом? Никто же не знает что они стеклянные. Вся детская, вся ёлка и дети, все смотрели на останки Коли. Никто не мог пошевелиться. Потом дети закричали на собаку, потом прибежали родители и всё. История закончилась. Волшебство закончилось
Долгие дни и ночи потом, когда мы опять были развешаны на ёлочных ветвях, мы говорили о Коле. «Он вечно вёл себя как не стеклянный, ничего не боялся,» говорили одни. «Может, он не знал?» спашивали другие. «Ну как можно не знать? Он что, дурак?» говорили третьи. «А может, и дурак,» вздыхали четвертые. Больше о том, что тебя держали, с тобой играли, тебя прижимали к сердцу, больше об этом никто не говорит. Не то, чтобы эта тема стала табу, но просто у меня такое впечатление, что пытаются забыть.
А я часто думаю о стеклянном шарике, который жил, как будто он был сделан из искусственного меха. Но я никогда не обсуждаю его ни с кем, кроме Паши. Мы с Пашей продолжаем по ночам рассказывать друг другу истории про нас. Только я рассказываю Паше сказки. А Паша говорит мне правду. Я говорю: «Жил да был Персеваль, храбрый и красивый снеговик, спасатель снегурочек, сосулек и зайчиков.» И Паша молчит, закрыв глаза, медленно, как в экстазе, покачиваясь на ветке.
Потом Паша говорит мне: «Жил был ёлочный шарик Фима. Однажды он влюбился в бумажную варежку и решил, что они родственные души, потому что она его так понимала. На самом деле эта варежка никогда не сказала ему ни слова, ей забыли нарисовать рот.»
Я слушаю его молча, уставившись в пространство и перед моими глазами не он, не варежка, не темная пропасть угла, а прозрачная дымка рождающегося утра в детской.
Featured Image: Photo de Bob SpringBob54 provenant de Pexels
Проза Парижской Жизни 
Добавить комментарий