Исповедь Светлого Человека

Просто удивительно до какой степени человека может вогнать в депрессию именно то, что в общем представлении должно его вдохновлять. В общем представлении тех, кто никто не стоял по ту, другую сторону творчества и мироздания, конечно.
На данный момент меня вгоняет в депрессию белый лист бумаги. Он, этот белый лист, смотрит на меня с таким непобедимым превосходством, которое бывает только у котов: “Я белый лист,” говорит он. “Все меня хотят, я всем нужен, чтобы начать все заново, чтобы написать, переписать, чтобы исправить… А кто ты такая?”
“А я лист исписанный,” говорю я. “Полный помарок, зачеркнутого, каракулей и рисунков на полях. На мне капли персикового сока, несколько строк гениального текста и какие-то ноты, которые никто не помнит откуда они и зачем их писали. В любом случае, однажды ты будешь как я. Это цикл жизни бумаги и человека. Поэтому между нами такая нерушимая связь, потому что писать и жить, это практически одно и тоже.”
На самом деле, это смешно, но чтобы вогнать меня в депрессию, действительно достаточно простого листа бумаги. Есть люди, которым палец покажи, и они будут смеяться, а есть такие, которым покажи чистый лист и все, они — вниз. Я принадлежу к обоим видам: покажете палец, — буду смеяться, белый лист, — буду грустить; покажете оба одновременно, буду смеяться печальным смехом тех, кто много любил, пил и смешил.
От депрессии нужно лечиться, это, как говорила Джейн Остин, всеобще признанная истина, но очень тяжело лечиться от депрессии, когда у тебя способность сконцентрироваться как у инфузории-туфельки. Пока сижу в зале ожидания у психолога, нашла в журнале рецепты — пирог из цветной капусты, суфле из горошка, галеты с грибами, — и вырвала их, снедаемая чувством вины — журналы ведь не мои, а психолога.
Психолог этот, кстати, очаровательная женщина приблизительно моего возраста и превосходящего интеллекта, смотрит на меня так же, как на меня испокон веков смотрят все психологи и терапевты: с выражением крайнего сочувствия на лице. Я решаю в ответ посмотреть на неё также. Некоторое время мы вот так сидим и смотрим друг на друга с выражением экстремального сочувствия и понимания на лице. Наконец, она улыбается. Самый лучший терапевт у меня был в Нью-Йорке, я её смешила и мы с ней смеялись, смеялись, пока я не начинала плакать.
У Сетон-Томпсона есть рассказ о медведе гризли из Йеллоустонского заповедника. Когда этот медведь умирал, самым последним его покинуло обоняние. Когда буду умирать я, самым последним меня покинет чувство юмора. Или надежда, что последним меня покинет чувство юмора, одно из двух.
-Вы любите готовить?-спрашивает психолог моего возраста и превосходящего интеллекта.
-Нет.
Я терпеть не могу торчать на кухне, но если меня туда загнать, то готовлю хорошо, в отместку.
-У Вас в руках рецепты,- говорит она.
-Да, из Ваших журналов. Вы не возражаете?
-Я тоже не люблю готовить, — улыбается она.
Я не могу вспомнить зачем я взяла эти рецепты. Может, потому что они похожи на меня: много текста, яркие картинки, которые обещают счастье и удовлетворение, все очень просто, просто делаешь раз, потом два, потом три… А потом это все съедается и кто-то должен мыть посуду.
Где-то когда-то я читала, что украинский язык — единственный в мире, в котором существует ласкательная форма слова “враги”: “вороженьки”. Впечатляет и по уровню гуманизма, и по объёму палитры чувств, на которые способны человек и его язык. Но мне кажется, что украинский в этом не одинок. В русском, например, есть слово “подруженьки”, которое описывает ту же палитру чувств, но с другого конца. И вот, пока я сижу и смотрю на своего очаровательного психолога, голоса этих подруженек начинают почему-то крутиться у меня в голове, то громче, то тише, но с настойчивостью и постоянством. Не с тем постоянством, о котором мы мечтаем в любви и дружбе. С другим.
“ЛЕНА!” Вот именно так, всеми заглавными обычно говорят такие подруженьки. Они все знают, у них есть все ответы. Причём выдают они свои мнения с такой уверенностью, как будто сам Господь Бог, создавая этот мир, через плечо на них снизу вверх оглядывался и спрашивал: “Так, да?”
“ЛЕНА!” Странно, говоришь людям, что ты несчастна, а они думают, что ты либо оглохла, либо забыла как тебя зовут. “У тебя ж ВСЕ есть для счастья!”
“ДУРА! “ Хочется ответить очень ласково, подружка ведь. “Для счастья ничего ведь на самом деле не нужно. Поэтому я имею полное право чувствовать себя несчастной имея все для противоположного, это даже немного логично.”
Для счастья ничего не нужно, и в этом свобода и наказание человека. Свобода чувствовать себя счастливым или нет независимо от обстоятельств, и наказание тем же.
Ничто не может дать нам гарантию счастья кроме нас самих, ничто и никто.
От грусти нет вакцин. От бесконечной, безысходной, безнадежной, бесцветной как Париж зимой грусти. Может быть, в этом что-то есть для тех, кто мечтает о Париже и склонен к депрессиям? Может быть, когда плохо, нужно просто сказать себе, что ты не депрессивный, ты просто сейчас мысленно зимой в Париже, и станет лучше?
Не в смысле, что в Париже зимой станет лучше, — давайте всё же будем реалистами, — а тому, кто хочет в Париж и депрессует, ему станет лучше.
Почему я об этом думаю? Я же говорю, способность сконцентрироваться как комариный секс, две-три секунды максимум. Кроме того, я ничего не в состоянии запомнить. Такое впечатление, что моя память слишком занята тем, чтобы сберечь как живые все-все мои ошибки, промахи и просто постыдные моменты, когда я была непростительно искренна; она слишком занята этим, чтобы помнить, например, какие документы нужно было принести в префектуру, чтобы получить паспорт или что сказал муж утром, ждать его к ужину или нет.
Можно открыть тур агентство “Депрешн турс” и отправлять людей в безнадежные, беспросветные места на этой планете. Мне кажется, это будет потрясающий успех: я знаю очень многих, которые на край света пойдут, чтобы убедиться, что у них дела лучше, чем у других.
Можно упростить и не открывать агентство, а просто научиться мысленно посылать : “А пошёл ты в тропический климат в сезон дождей!” Или что-то в этом роде.
Можно многое. Но все это бессмысленно. Я уже давно вышла из кабинета психолога и бреду по знакомым улицам, которые выгибаются, как красотки прошлого века перед фотографом под покрывалом. На какой-то миг словно пелена спадает с моих глаз и я все вижу в цвете: красные маркизы кафе, зелень каштанов, вижу, как уходящий день золотит элегантные парижские фасады. Бессмысленно золотит же, ведь скоро ночь.
Все опять становится серым.
Многое можно, многое нужно, но я ничего не хочу. Если бы не эта усталость, когда каждый шаг, это усилие, когда одна мысль о том, чтобы встать и одеться обескураживает, а мысль о том, что через этот день как-то надо пройти, как-то дотянуть, при этом говорить и желательно улыбаться, эта мысль вообще кажется бесчеловечной, если бы не это все, то это отсутствие желаний было бы даже очень удобно. Отсутствие желаний — какая свобода! А разве не свободы мы все так желаем, спросите вы меня? Свободы, любви, богатства? И я, так часто полная надежд, желаний, целей и мечтаний, я говорю вам оттуда, где тёмным углом сходятся все стены мира, где этого нет, — ни грёз, ни целей, ни желаний, — большинство из нас на самом деле желают только одного: комфорта. И все то, что перечислено выше, — свобода, любовь, богатство, — желается обычно в той мере, в которой было бы комфортно, не больше. Никто не желает любви, которая перевернёт душу и жизнь, и потребует жертв; свободы, которая подвергнет жизнь опасности; богатства, которое развратит и разрушит. Все хотят всего в меру, в комфортную меру. Но у жизни чувства комфортной меры нет.
Неожиданно я останавливаясь посреди авеню Виктор Гюго, как вкопанная. Длинноволосая студентка, уткнувшись носом в телефон, налетает на меня спереди, а пожилые мужчина и собачка в шарфах — у него голубой, у неё в виде ошейника с поводком, — налетают на меня сзади и собачка автоматически поднимает заднюю лапку.
Шевелятся ветви деревьев, пахнет машинами, пылью, людьми, булочной и иногда духами. Из сумки у меня торчат рецепты, которые я никогда не буду готовить. Я боюсь заразить тех, для кого я стояла бы на кухне, своей грустью. Но это неважно, потому что я вдруг понимаю.
Я понимаю, что если бы не мои бессонные ночи, то я никогда бы не узнала как они, эти бессонные ночи, прекрасны, наполненные жемчужным, волшебным, никому не нужным светом. Ненужным, потому что его никто не видит, все спят. И если бы не моя депрессия, я бы никогда не узнала…
Нет, ну, черт тысячу раз побери эту память!
Ах, да. Моя депрессия, это призыв к моему мужеству. Не к чувству юмора, как я когда-то считала, а к мужеству.
Легко верить в Бога, когда все хорошо. Тяжко верить, когда жизнь складывается так, что хочется, чтобы она закончилась поскорее. Когда Бог ведёт себя так, как будто, парафразируя Шанель, Ему наплевать, что ты о Нем думаешь, Он вообще о тебе не думает. Но именно этот момент полного одиночества может стать моментом потрясающей возможности: найти в себе и подарить веру, которой уже ничего не нужно взамен, веру без ожиданий и оснований, веру безусловную, веру как любовь, веру, которая будет сильнее и искреннее той, другой, обласканной обстоятельствами.
Наше отчаяние — это наш шанс верить.
Наш страх — это наш шанс быть храбрым.
А моя депрессия, мои серость, грусть и безысходность, это мой шанс быть светлым человеком. Поэтому я не буду бороться со своей депрессией, я не буду её лечить, — шансы не лечат, — наоборот, я постараюсь её понять.
И, возвращаясь к Сетон-Томпсону и его медведю, наверное, я всё-таки буду надеяться, что последним меня покинет не чувство юмора; всеми силами я буду надеяться, что последним меня покинет моё мужество. Чувство юмора всё равно подождёт его у двери и, когда меня не станет, они, мои мужество и чувство юмора, состроят себе мины, полные понимания и сострадания, и пойдут искать белый лист бумаги.

photo credit: Nick Kenrick.. <a href=»http://www.flickr.com/photos/33363480@N05/26845401060″>Paris Noir series</a> via <a href=»http://photopin.com»>photopin</a&gt; <a href=»https://creativecommons.org/licenses/by-nc/2.0/»>(license)</a&gt;