Созвездие Гефилте Фиш

Еврейская мама, этому нельзя научить, еврейская мама — этим нужно родиться. Это не просто гефилте фиш, любовь до исступления и вопросы с напевом.

Еврейская мама, это должно быть: как сама любовь, до самозабвения, как искусство — виртуозно, и как истина — немножко больно. Этому нельзя научиться, это нельзя приобрести. Еврейской мамой не становятся. Ей рождаются. Рождаются с маленькой звёздочкой в руке, которую в сумраке прошедших веков поколения других еврейских мам передавали одно другому из пригоршни в пригоршню. И со мною так было: мою звёздочку передавали из поколения в поколение, пока она не попала в мягкие руки с ногтями, покрытыми бежевым лаком, руки, которые так чудесно могли сотворить и штрудл, и гефилте фиш, но пахли не ими, а кремом для лица “Венера” и лаком для волос “Прелесть”, а из этих рук в другие, нежные, в тяжёлых кольцах, над которыми мама вздыхала, что для пианиста пальцы слишком короткие, руки, которые обнимались и утешали меня больше раз, чем звёзд на небе, а из них в мои, из моих — в руки моих дочерей перекатилась эта звездочка, а с ней и сакральное знание о том, как сделать так, чтобы эти бесконечно дорогие мамам существа всегда были любимы, накормлены, напоены, выкупаны, обогреты, одеты, здоровы и немножечко виноваты.

С этой же звёздочкой в ладошке Беляночка и носится кругами, пока мы всей семьей пытаемся выйти из дома и пойти в гости. Да, есть у нас такое семейное хобби : мы любим притворяться, что мы — совершенно нормальная семья, которая способна практически вовремя и без особых душевных травм выбраться в гости к тем отчаянным безумцам, которые её пригласят.

Итак, Беляночка бегает, прыгает, задаёт массу вопросов, пока я пытаюсь убедить сына, что в шортах в Париже в середине марта никто не ходит, а муж гоняется за Розочкой в попытках надеть на неё пальто; Розочка хохочет и убегает, а он похож на тореро, который взмахивает развёрнутым пальто как накидкой и все это напоминает игру в корриду, только в этой странной корриде бык хохочет и убегает, а тореадор в сползающих на нос очках бегает за ним, согнувшись в три погибели. Беляночка одевается, ловит Розочку и осыпает её поцелуями, потом ложится на пол, чихает и встаёт. Джонатан наконец надевает брюки и бродит по квартире, уткнувшись в планшет. Мы начинаем дискуссию об уместности куртки в местном климате. Беляночка раздевается, обувается, потом вспоминает, что хочет пить, поэтому опять разувается, бежит на кухню, сталкивается в дверях с хохочущей Розочкой, осыпает её поцелуями, возвращается к своим сапогам, вспоминает, что все-таки хочет пить и опять бежит на кухню. Джонатан одевает куртку, говорит, что ему жарко, смотрит на меня с молчаливым упрёком, достойным Клинта Иствуда, снимает куртку, и мы вступаем в стадию переговоров о том, что на улице холоднее, чем в квартире. Розочку поймали, одели и она ходит, шатаясь, как пьяная, потом падает и садится на сапоги Беляночки. Беляночка, напившись, прибегает из кухни с пакетом конфет, которые она хочет взять “в дорогу” и все ищут сапоги Беляночки и все эти погони, поцелуи, поиски и переговоры повторяются во всех возможных и невозможных комбинациях, пока наконец мы все вместе не выходим на лестничную клетку: я, муж и дети. Мы с мужем переглядываемся: у него дёргается правый глаз, у меня левый. Все нормально, мы, как всегда, друг друга дополняем.

На улице холодный мартовский ветер мечется между изящными фасадами зданий, чёрными коваными решетками ворот, темнотой тротуаров и бесконечностью неба. Забираясь под шарфы и шапки, этот ветер шепчет нам, что мы безумцы, безумцы, потому что мы любим. Беляночка впивается поцелуем в мои пальцы: “Потому что я так тебя люблю!” И чуть погромче добавляет: “А “зай гезунд” мне никто так и не сказал!”

photo credit: Chris Jadoul Mother and child in the mist … via photopin (license)