Мамушка

Однажды, когда мне будет грустно, когда накроет тоска с головой, когда муторно будет и пусто, пожалуйста, побудьте кто-нибудь со мной. Возьмите меня за руку, как за громоотвод, и скажите мне очень тихо: “Песах. Две тысячи восемнадцатый год.” И отойдите, чтобы Вас не снесло волной беспомощного, истерического, целительного смеха.

Потом, когда я успокоюсь, и слезы разотру, и всхлипывать перестану, тогда я расскажу. И снова дети маленькие, и я не совсем седа, и все ещё живые, и до Седера два часа…

В две тысячи восемнадцатом году у Мамушки болели руки. Руки у неё болели и раньше, и до того даже как мы с ней познакомились: болели, как болят артритные руки — предательски, и Мамушка старалась приспособиться, Мамушка пила лекарства, Мамушка втирала мази, но всё равно, в восемнадцатом они разболелись так, что стало ясно: они, эти руки, праздника не выдержат. Помню, я позвонила ей и предложила, чтоб в этот раз бесконечный пасхальный седер мы провели у нас, слишком много работы этот седер для этих рук. Она долго-долго молчала, а потом мне сказала, что я ей как дочь, я ей как друг.

Есть женщины, в чьих устах слова любви звучат как угроза. Поверьте мне, я знаю: долгое время я была замужем за Мамушкой. За эти годы она научила меня особенно остро ценить мои личные границы, а я научила её  их соблюдать, и мы с ней все ещё любим друг друга, но теперь я просто замужем за её сыном. Поэтому, когда Мамушка мне сказала, что я ей как дочь, я испугалась и хотела взять свои слова обратно.

Сын её, кстати, услышав, что я взяла на себя пасхальный седер, пробормотал в кофейную чашку: “Благими намерениями вымощена дорога сама знаешь куда,” но его уже никто не слушал: все уже были страшно заняты приготовлениями в это “сама знаешь куда”.

Еврейский пасхальный седер сам по себе необыкновенно сложный церемониал, полный значения и смысла, за которыми прячутся скрытые значения и смыслы, которые в свою очередь прикрывают другие, более глубокие уровни таинств, а те ещё более глубокие. Уровень мистицизма зашкаливает. Уровень домашних приготовлений практически смертелен для неподготовленного индивидуума.  Но по сравнению со свекровью, сдающей любимой невестке территорию проведения семейного праздника, еврейский пасхальный седер — детская игра в посудку.

Сначала Мамушка обзванивала всех родных и сообщала, что в этом году Песах будет праздноваться у Елены и Ариэля, Елена сама предложила, да-да, она очень мила, потом звонила мне с указаниями кому звонить и кого приглашать, а когда все приглашения были произнесены и все ответы получены, когда со всеми приглашенными мы поговорили об их и наших детях и их росте, их проделках и их развитии, даже если некоторым из этих детей уже за сорок, когда меню было обговорено и обдумано, потом обговорено ещё раз поздно вечером, после того, как те дети, которые ещё маленькие, легли спать, потом ещё раз утром, потому что утро вечера мудренее, потом ещё раз, потому что Мамушка вспомнила, кто что ест и кто что не ест и кто как любит то, что он ест; после того, как мы обсудили кто как себя чувствует и как, вероятно, он будет чувствовать себя через месяц, из этого делая выводы относительно того, как рассадить гостей, после того, как уточнили кто на какое ухо слышит, каким глазом видит и какими микробами дышит и в связи с этим переделали план рассаживания гостей, только после этого мы начали готовиться к Песаху.

Мы были не одни.

Вокруг нас мир тоже готовился к весеннему празднику. Беляночка распевала во весь голос праздничные, разученные в школе песни, и, со свойственным ей динамизмом, всем знакомым и незнакомым рассказывала как “гегептяне кгичали на сынов изгаильских”.

Розочка тоже готовилась: она с таким упорством пыталась влезть в сапоги своей сестры, мамы и в папины ботинки, как будто это был не вопрос жизни и смерти, а вопрос в чем идти через Красное море.

Мой муж Ариэль ушёл в работу. Леон, муж Мамушки, человек благопристойный до стыдливости и благоразумный до полного молчания, решил в этот период особенно налечь на свое обычное неподавание признаков жизни, что для еврейского мужа в преддверии праздника и есть самое безопасное. Поэтому Леон больше, чем обычно, читал в уединении газету, торжественно водрузив очки в золотой оправе на тонкий нос, встречался с друзьями в кафе и иногда осторожно шарил по интернету.

Мамушка, в отличие от него, полностью отдалась празднику: чем ближе он становился, тем больше она волновалась. Она все чаще мне звонила с уточнениями меню и плана стола, каждый наш разговор заканчивая многозначительной фразой : “Ты ж не забудь, что нас будет почти двенадцать человек! “ Ещё долго после того, как я вешала трубку, эта фраза звенела как набат у меня в голове. Потом с этим набатом в ушах я подходила к холодильнику и задумчиво смотрела на свои кнейдлах. Тридцать восемь штук. Тридцать восемь идеальных шариков, тридцать восемь маленьких планет из мацовой муки, яиц, воды и специй. Не хватит, не хватит тридцати восьми планет сердцем чувствовала я, хотя умом понимала, что после самого ритуала седера с его мацой, яйцами, и в предвкушении фаршированной рыбы и холодца никто особо на суп с кнейдлах наседать не будет. Но нас будет почти двенадцать. И в пол одиннадцатого ночи я становилась замешивать ещё. Через два дня Мамушка звонила опять и все повторялось. В ту пятницу, когда начался Песах, у меня было семьдесят четыре кнейдлах и я, хоть и понимала, что ни один нормальный человек, если только он не мой ребёнок, больше трех не съест, все равно волновалась. Беляночка способна на пять. Джонатан на восемнадцать. Но его с нами не будет в этом году.

За три дня до праздника Мамушка позвонила со следующим вопросом: она собирается делать селедечный форшмак, есть ли у меня достаточно красивая миска, в которую его можно будет выложить?

Я в это время была в парке и беспомощно наблюдала как Беляночка съезжает с горки на животе, головой вперёд. На животе этом, кстати, новый пуховик цвета сирени. Я мысленно представила себе мамушку, эту необыкновенную, иногда невыносимую Мамушку, которая так глубоко и на всю жизнь пережила войну. Нет, не пережила, где-то в её седой голове, где все меньше места звукам, где все больше места тишине, эта война продолжает сидеть, как те пули, что невозможно извлечь, потому что слишком близко жизненно важные органы. Там, где-то за этим седым виском ещё дымятся трубы крематориев и идут, идут составы промерзших вагонов для скота на восток, к лагерям; в вагонах люди, дети, ещё живые и уже нет; где-то за этим седым виском Гестапо до сих пытают её мать у неё на глазах; где-то за этим виском Мамушке до сих пор четыре года и она весенней ночью в полном молчании идёт через весь Париж, — она, кукла, мама и сестра, — потому что оставаться дома —смерть, потому что мама сказала: “Доченька, нам нужно идти, нам нужно догнать луну, только нельзя произносить ни звука!” Поэтому Мамушка, седая Мамушка так обо всём волнуется, поэтому все так пытается проконтролировать, и поэтому, как и я у края детской площадки, она бессильна.

-Миска для селёдки? У меня есть стеклянная, хрустальная, фарфоровая и серебряная миски, — говорю я. Нечеловеческим усилием воли пытаюсь подавить следующую фразу, но она, как и Беляночка, вырывается в последний момент. — Всё зависит от того, во что селёдка перед смертью завещала её положить.

Чувство юмора Мамушки равняется чувству меры Беляночки, то есть, нулю, но она делает вид, что её показатели лучше и выдаёт одинокое “ха-ха” для галочки.

Беляночка опять взбирается на горку, ложится на живот, я старательно грожу ей пальцем, она старательно делает вид, что не видит. По небу цвета немецкого голубого фарфора несутся облака, то прикрывая стыдливо солнце, то обнажая, и солнце, как будто оно истосковалось по нам внизу так же, как мы за зиму истосковались по нему, начинает припекать, сжимая нас своми жаркими объятиями, как буйный и дальний родственник из Тюмени, который приехал на два дня. Вслед за солнцем налетает ветер, холодный, как деловой тон, и пуховик Беляночки вздымается сиреневым парусом, а мои плечи под кольцами синего шарфа привычно ползут вверх, к ушам. И во мне вдруг начинает расти непреодолимое раздражение против всех — против холодного ветра, против непослушной Беляночки, но прежде всего, против Мамушки, этой невозможной, невыносимой Мамушки, которая даже ожидание праздника превращает в ожидание катастрофы. И вообще, что это за вопрос насчет миски? Теперь я должна переживать и мучаться вопросом где, по её мнению, на шкале эстетической ценности стоят её селедка и моя посуда? И что она обо мне думает, если она может себе представить, что у меня нет достаточно красивой миски для её форшмака? Кстати, а что она обо мне думает? И я начинаю прокручивать назад ленту восьми лет брака, всматриваясь где, в какой момент я дала повод подумать, что я — человек без достаточно красивой миски для селедки?

Поздно. Я зову Беляночку и мы идем домой, Беляночка в пуховике цвета парижской пыли, я в мыслях цвета тревоги и неуверенности в себе. Это мой самый нелюбимый цвет.

Дома нас ждут голодные муж с Розочкой. Я готовлю ужин, купаю детей, стираю пуховик и пытаюсь вновь обрести потерянное состояние гармонии и радости. И тут звонит мой телефон. Я смотрю на экран и не верю своим глазам: пытка, как всегда говорит моя тетя,  должна быть полноценной.

—Привет, Мамушка!

—Привет, дорогая, я знаю, что ты сейчас будешь готовить ужин, купать детей, я знаю, что сейчас не самый удобный момент, поверь мне, я же сама вырастила двоих детей в свое время, но я все же хотела тебе позвонить и сказать тебе пару слов. Только пару.

— Да, конечно.

— Понимаешь, я волнуюсь, дорогая, нас же будет двенадцать человек! Двенадцать. Конечно, это не то, что было раньше, когда вся семья, это у некоторых сорок человек, бывало, садились за стол. Но и мы не такие, нам уже приготовить на двадцать человек, это тяжело, если ты понимаешь о чем я. Но я не об этом. Я вот что тебе хотела сказать. Это будет первый раз, когда мы будем праздновать не у меня. Это очень чувствительный момент, если ты понимаешь о чем я. Сначала моя мама это делала, потом, когда она заболела, я. Теперь ты. У каждой семьи свои традиции, свои привычки.  Это нечто сокровенное. Я прекрасно понимаю, что у вас в семье делалось по-другому. Это нечто очень интимное, понимаешь? И взять и передать это всё чужому человеку…

Так. Теперь я чужой человек без красивой миски для селедки. Муж стучит пальцем по циферблату, дети кричат, ужин в разобранном виде не столе полон упрека. Хуже не бывает.

Я не знаю, как ты, дорогой мой читатель, а я выучила в жизни, что это место — “хуже не бывает”—, это удивительное место, место полной возможности надежды. Именно там, где ничего нет, распускается этот удивительный и редкий цветок, которому не нужна почва, которому не нужна вода, которому нужны только мы. Мы, только мы  по своей сути и есть почва для надежды. “Хуже не бывает”, это обычно начало взлетной полосы и, как у самолета начинают реветь моторы, во мне начинает клокотать смех. Человек, не обладающий достаточно красивой миской для рубленой селедки, не достоин уважения общества и общество вполне объяснимо может повернуться к нему спиной. Но общество как судьба, думаю я, когда они поворачиваются к нам спиной, мы вольны делать всё, что угодно. Как, например, не иметь во владении миску для селедки, отвечающую запросам определенного эстетического уровня. Я пытаюсь подавить в себе смех точно так же, как ранее пыталась подавить в себе раздражение. И я вдруг люблю, всем сердцем люблю эту Мамушку, её настойчивость, её невыносимость, её несчастность, её неумение никак выражать свою радость, кроме как тревогой, которую она изливает на всех окружающих, а счастье — очередным всплеском пессимизма. Я вдруг ясно вижу эти пессимизм, тревоги и неловкость в их истинном свете: они всего лишь проявления ранимости, той ранимости, которая живет только в чувствительных душах, тех душах, которые я всю жизнь ищу, заглядывая людям в глаза.  И неожиданно мы, вечно встревоженная Мамушка, вечно растерянная я и так часто рубленая селёдка, неразрывны, гармоничны и прекрасны, как никогда ни одна миска, фарфоровая, серебряная, хрустальная, не сможет быть.

На следующий день Мамушка звонит мне с вопросом, который бьет все предыдущие, и миску для селёдки, и почти двенадцать гостей.

-У вас осталось сладкое кошерное вино?

В любимой книге моего детства Карлсон, “низводя домомучительницу”, пытает её каверзным вопросом: “Ты перестала пить коньяк по утрам?” Домомучительница близка к обмороку, а Малыш объясняет, что она не может ответить “да”, потому что это значило бы, что она его раньше пила, а теперь перестала, и не может ответить “нет”, потому что это значило бы, что она его пила и по-прежнему пьёт, что в обоих случаях неправда.

-Нет, не осталось…

-А! —голос Мамушки полон озабоченного торжества. Хорошо, что я спросила, говорит это «а», можешь себе представить, что было бы, если бы я не спросила!

Кошерное сладкое вино у нас в семье никто не пьёт. Просто сладкое тоже. Бургундское, анжуйское, шампанское, да. Пуи-Фюме, Латур, Сант-Эмильон, Сант-Эстеф, Марго, Шабли, да. Бордо и даже Лангедок, да. Сладкое — нет. Мамушка сама пьёт как Дженнифер Лопес и Владимир Путин вместе взятые, то есть для вида, и кошер соблюдает точно так же. Она загадочна, моя Мамушка, непостижима как звезды, запутанна как Талмуд.

-Потому что его у нас никогда не было,— добавляю я
совершенно бесполезно, потому что меня никто не слушает.

В день праздника я просыпаюсь очень рано, ещё затемно. В холодильнике у меня семьдесят четыре кнейдлах, три дюжины шоколадных трюфелей, восемь — ананасовых, дюжина яиц вкрутую и дюжина картошки, сваренной  в мундирах; пучок петрушки ждет своего часа.

Беззвучно я крадусь на кухню и становлюсь резать яблоки на харосет. За окном начинает светать. Я режу яблоки и стол к завтраку держу в уме. Накрываю к завтраку и стол к вечеру держу в уме. Бегаю в столовую со скатертями и салфетками и соленую воду держу в уме. Проснулись дети. Я кручусь между столовой, кухней, детьми и всем, что я держу в уме. Время от времени я открываю дверь холодильника, чтоб удостовериться, что с едой в холодильнике все в порядке. От Мамушки ни звука, как будто она забыла, что сегодня праздник. Я бросаю взгляд на часы — четыре часа. Вдруг, сразу после предрассветной тьмы. Открываю холодильник опять и с тревогой смотрю на харосет. Полкило. Нас почти двенадцать. Не хватит. До седера ещё три часа, время есть и я становлюсь резать яблоки опять. И тут раздаётся звонок. Мамушка! Я снимаю трубку и слышу низкий мужской голос :

—Бабочка, привед!

—Привет, солнышко! Ты опять простудился?

Мой сын молчит некоторое время, словно раздумывая как лучше объяснить мне ситуацию, и наконец говорит:

—Да.

—Опять ноги промочил на репетиции?

Джонатан занимается формой искусства, чьи прелести я так и не смогла полностью оценить: он играет на саксофоне в марширующем оркестре.

—Да.

—А спрей водоотталкивающий на что? Ты что, не побрызгал себе кроссовки?

—Бабочка, я побрызгал.

—Ну?!

—Я случайдо вбесто кроссовок побрызгал себе голову.

Теперь молчу я. Мои руки в вине и мёду и я говорю с сыном. Я счастлива. Я щедра, полна любви и понимания: конечно, я очень хорошо могу себе представить это — голову вместо кроссовок. Логично.

—Бабочка, а что теперь будет?

—А что будет? Засуха, солнышко, у тебя в голове будет засуха.

Мы оба смеёмся. Смеёмся, потому что нам хорошо и мы знаем, что ничего страшного не будет, это же простуда, а не война. До седера два часа.

Постоянные читатели моего блога скорее всего ожидают, что в этом месте рассказа на сцену выйдет Беляночка, очаровательная, непосредственная, картавая Беляночка и выкинет какой-то очередной антраша. Но нет, дорогие мои. Беляночка в этот день паинька. Вчера она в яйце Киндер нашла скакалку и сегодня весь день учится через неё прыгать. Весь день. С утра до вечера. На одном месте. Я одновременно восхищаюсь её упорством и жалею нашего соседа снизу. До седера час. Я одеваю и причесываю девочек и сама бегу краситься . Розочка бежит за мной, икая от восторга: весь смысл её юной, насыщенной событиями жизни состоит в том, чтобы либо прятать мою косметику в тех местах квартиры, где её никто не найдет до следующего ремонта, либо краситься ею, страстно и широко: помаду на глаза, тушь на губы, тени на пол, все остальное на стены. Потом она смотрит на меня, как ожившее полотно Поллака, и в глазах ее столько счастья и самоудовлетворения, сколько никогда не бывает у меня, хотя я всё делаю по правилам: помаду на губы, тушь на ресницы.

Обычно накраситься и одеться вместе с Розочкой, это тяжелый физический и моральный труд. На то, чтобы, например, отвоевать свое право накрасить один глаз, уходит обычно столько сил, что я всегда подумываю о том, чтобы второй прикрыть просто челкой, но упрямство берет верх над благоразумием и я опять крашусь, а Розочка опять гоняет меня от зеркала к зеркалу, кричит на меня и забирает тушь. Но сегодня действительно праздник, потому что она меня не трогает, а спокойно шуршит чем-то у меня за спиной, наверное, как всегда, одноразовыми носовыми платками.

Когда до прихода гостей остается всего несколько минут, приходит Ариэль с работы, рассказывает последние политические новости, последние университетские новости, анекдот, который видел в интернете и наши планы на 2024 год. Потом ему нечего надеть. Он идет пить кофе и говорит о детстве.

— Гости приходят через пятнадцать минут, — говорю я.

—Да, да, да, — говорит он рассеяно. Потом он вспоминает, что хотел поменять лампочку в кухне. Это быстро, он только спустится в подвал за стремянкой, принесет ее сюда и поменяет эту лампочку. Потом отнесет стремянку обратно, примет ванну и будет готов. Нужно только найти туфли, в которых он может пойти в подвал, потому что, дорогая, я же не могу в подвал идти в тех же туфлях, в которых я хожу в университет.

Говорят, мужья как дети. Хотелось бы, но, к сожалению, это не так. Ребенку бы я уже сказала, что я говорила с лампочкой и она очень просила ее не менять, так как она очень хочет посмотреть на бабушку и дедушку, которые сейчас придут. Но Ариэлю этого сказать нельзя, поэтому я, вооружившись школьными познаниями в математике, доказываю, что за десять минут нельзя успеть найти туфли, спуститься в подвал, принести стремянку, обнаружить, что она не подходит, отнести её обратно и принять ванну. Уже за пять.

—Но я не знаю что мне надеть, — пожимает плечами мой муж и задумчиво смотрит в окно. — Я не знаю чего бы мне хотелось.

Невозможно иметь прекрасную еврейскую семью и не испытывать время от времени неистовое желание либо от неё сбежать, либо выпить из-за неё что-нибудь сорокоградусное прямо тут, прямо сейчас. Мысленно я выпиваю стопку горилки и даже закрываю глаза от удовольствия. Три минуты.

—Отсутствие желаний, вот признак истинной внутренней свободы. Как вовремя, дорогой, ведь сегодня как раз Песах, праздник освобождения от рабства. Именно так, свободным от всех желаний, и нужно к нему одеваться.

Муж, удовлетворенный, наконец, идет одеваться, а я бросаю последний взгляд на нарядно накрытый стол: кажется, всё готово.

В дверь звонят. Воистину, Б-г меня лелеет и хранит сегодня, потому что на дверной звонок из глубин квартиры каким-то образом появляются элегантно одетый Ариэль и не менее волшебным образом ещё не растрепанная Беляночка. Розочки не видно, но я слышу как она всё еще шуршит и повизгивает в ванной.

Всё приходят одновременно, все гости, все родственники, плохо слышащие, плохо видящие, плохо двигающиеся, плохо жующие и плохо переваривающие, тяжело дышащие и тяжело ступающие, нарядно одетые, улыбающиеся особыми, праздничными улыбками, тяжёлые ожиданиями предстоящего праздника — “ой, это был такой а идише праздник, такой а идише, сейчас такого нет!”— и невесомые от детских воспоминаний. Тётя Жаклин пришла в персиковой блузке с бантом “лавальер”, дядя Морис благоухает парфюмом и хрустит крахмальным воротником; Розалин, с её больным плечом, поблескивает рядами  жемчужных нитей, а Мамушка, завитая и нарядная, как на свадьбу, торжественно протягивает нам с мужем бутылку кошерного сладкого вина. На удивленный взгляд мужа она отвечает, даже не моргнув накрашенными ресницами:

—Елена попросила, сказала, что у вас закончилось.

Наши с мужем лица приобретают выражение озадаченной радости, но мы не успеваем ничего сказать, потому что в это момент в квартиру входит мой свекр, Леон, и торжественно объявляет:

—Приветствую всех!

Как по команде, на звук его голоса из ванной бежит Розочка, быстрая как пума, умная как Фейхтвангер Розочка, бросается к дедушке и вручает ему с торжествующим видом то, чем она, оказывается, шуршала всё это время —мою гигиеническую прокладку. Чистую. Да, Бог меня не просто любит сегодня, он меня любит, это не то слово. С безошибочной интуицией ребёнка Розочка вручила сей предмет именно тому человеку, которому будет с ним наименее удобно. И, поскольку сконфуженный Леон с прокладкой в руке окаменел, как египетский сфинкс, Розочка, лепеча и повизгивая, услужливо развернула её для него, чтобы показать как интересно это все шуршит. Все застыли: видимо, коктейль из моей прокладки и вина Мамушки подействовали на окружающих, как магия Эльзы. Но потом я вспомнила, что я человек без миски, мне терять нечего, поэтому я взяла вино, прокладку и вынесла их из комнаты. И все пошли праздновать.

А потом, конечно, был Седер и кнейдлах получились идеальные, гораздо лучше, чем этот мир, не в обиду ему будь сказано; гефилте фиш была такая, что две недели Фейсбук о ней шумел, как Молдаванка и Пересыпь о Костиной свадьбе. Селедка лежала в миске лиможского фарфора с видом парижской куртизанки со страниц бальзаковского романа: олицетворение соблазна в окружении гирлянд из цветов и лент. И Беляночка задавала свои традиционные четыре вопроса, а потом ещё сто тридцать четыре. Разошлись все поздно и за полночь, а когда от праздника не осталось и следа, я лежала в кровати и думала, что народ выходит из Египта не только потому, что его ведет столп дыма днем и столп света ночью. И не только потому, что впереди Моисей с посохом, который раскалывает скалы и раздвигает море. А потому, что этот народ такой: грызут ногти, умирают каждую секунду тысячью смертей от невыносимой тревоги, но идут. Получают вмятины, дают трещины, рассыпаются на мелкие осколки, но идут, идут, идут.

Featured image:

Photo by Debby Hudson on Unsplash