Жак

Несколько лет назад, одним декабрьским утром, после завтрака, мой тогда еще будущий муж подал мне пальто, надел шляпу и мы вышли из дома. Мы шли по утренним холодным улицам, держались за руки и улыбались друг другу. Мы целовались на перекрестках, пока ждали зеленый свет. Ну Авеню Поль Думер мы зашли в цветочный магазин и он долго и тщательно выбирал цветы для букета: белые и сиреневые, розы и лилии.

Мы сели на метро и вышли на Сен-Поль, повернули на Рю Жоффруа д’Аснье, потом на Алле де Жюст де Франс. Мы вошли в небольшое здание с системой безопасности превышающей все, что я встречала во всех виденных мною американских посольствах вместе взятых. Это здание было «Мемориал де Шоа» — музей истории Холокоста. Там, на стене под цифрами 1942, рядом с фамилией моего будущего мужа была моя.

Моя фамилия была написана по-французски, Jacobsfeld, и читалась как Жакобсфельд. Её обладателя звали Жак.

Я не могу описать свои чувства тогда. Якубсфельд – не Рабинович и я знаю одно: я никогда в жизни не встретила ни одного Якубсфельда, который не был бы мне в какой-то степени роднёй. Якубсфельдов вообще нечасто в жизни встречаешь. Сомнений у меня не было: этот Жак Жакобсфельд был моим родственником.

Мы положили букет к подножию стены, взялись за руки и пошли в архив. Там мне выдали фотокопию всего, что у них было на Жака и Жак стал мне не просто родственником, он стал мне родным. Жаку Жакобсфельд было всего 8 лет, когда его посадили на поезд и отправили в Освенцим. Он был отправлен один, без родителей. То, что происходило с маленькими детьми в Освенциме знают все. Я могу только надеяться, что он прибыл не тогда, когда в лагере закончился запас Циклона-Б и еврейских детей бросали в печи живыми.

После того холодного декабрьского дня многое произошло. Мы поженились и осели в Нью-Йорке, воспитывали моего сына, работали. У нас родилась дочь, у сына была Бар Мицва. Мы переехали в Париж. У нас родилась вторая дочь. Я бы хотела сказать, что все эти годы я искала Жака. Но нет, я не искала. Я жила своей жизнью – я рожала, воспитывала, готовила ужины и обеды, вытирала носы и дула на разбитые колени, купала и проверяла домашние задания. Но я помнила, я помнила всегда. И время от времени, щурясь в полуночной темноте на невыносимо яркий экран, искала. В энциклопедии Холокоста, в архивах Яд Вашем. В архивах Парижа. И везде натыкалась на одни и те же несколько строк:

«Жак Жакобсфельд родился в Париже в 1934. Во время войны он был во Франции. Депортирован конвоем №22 из лагеря Дранси, Франция в лагерь смерти Освенцим-Биркенау, Польша 21 августа 1942 года.

Жак погиб во время Холокоста.

Эта информация основывается на Списке Депортированных, который находится в Мемориале Депортации Евреев Франции Беаты и Сержа Кларсфельд, Париж, 1978.»

Кто были его родители? Почему он был депортирован один? Я искала ответы на эти вопросы, чтобы перестать искать ответ на самый страшный: как можно убить ребенка?

Наконец, не помню, по какому наитию, но я сделала то, что должна была сделать с самого начала: посмотреть базу данных  Мемориала Депортации Евреев Франции. Жак, конечно же, был там. Только в этот раз отправным пунком для него значился не лагерь Дранси, а Бон.

Бон.

Бон-ля-Роланд.

Об Освенциме знает весь мир. О Боне знают немногие. Бон – это французский стыд. К сожалению, этих пятен стыда на лице Европы множество.

Летом 1942 гитлеровцы потребовали у французской полиции ареста евреев от 16 до 50 лет. Генеральный секретарь французской полиции режима Виши не возражал, кроме того «неприятного факта», что заниматься этим придется французской полиции, а не самим нацистам, и настоял, что евреев-граждан Франции трогать не будут. Таким образом они показали миру, что да, можно быть коллаборационистом и сохранять верность идеалам республики. В то же время, режим Виши старался во что бы то ни стало сохранить видимость своей независимости и для этого ему нужно было убедить Третий Рейх в его полной готовности к сотрудничеству.

В ночь с 15 на 16 июля, в четыре утра полиция пошла по домам. В каждую квартиру заходили двое французских полицейских, незнакомых до этого друг с другом, это было сделано во избежание организации ими какой-либо помощи евреям в побеге или укрытии, к тому же их сопровождал немецкий солдат. Незадолго до этого была другая облава в Париже, в ходе которой брали еврейских мужчин, поэтому при первых признаках облавы многие мужчины спрятались, уверенные, что женщин и детей трогать не будут. Однако на этот раз все было по-другому: брали всех-женщин, детей, стариков, мужчин, от года до семидесяти лет. Всех, кроме младенцев, которых оставляли в опустевших квартирах на произвол судьбы, соседей и консьержей. В эту облаву попали 13000 евреев, большую часть которых собрали на Вель д’Ив-зимнем стадионе для велосипедных видов спорта. Более 40 процентов из жертв облавы составляли женщины, более 30- дети. Неделю, целую июльскую неделю -а парижане знают, как убийственна июльская жара в Париже,- семь с половиной тысяч еврейских женщин, детей и мужчин держали на этом стадионе. При закрытых окнах, под выкрашенной в синий цвет стеклянной крышей. Без туалетов, на минимальном пайке, без достаточного количества воды и практически без медицинской помощи- та небольшая группа представителей Красного Креста, врачей и медсестер, которую допускали на стадион, не могла справиться с наплывом больных и нуждающихся в помощи. Неделю люди страдали, сходили с ума, умирали, истерили, кончали жизнь самоубийством. Женщины рожали, дети умирали. При любой попытке к бегству стреляли на поражение и без предупреждения. Тех, кто выжил, автобусами вывезли в лагеря промежуточного заключения: Питивье, Дранси и Бон-ля-Роланд.

Бон-ля-Роланд находился возле одноименной деревушки и был изначально построен как лагерь для немецких военнопленных во время Первой Мировой Войны. Вскоре после того, как евреев привезли в лагерь, мужчин отделили от женщин и детей и вывезли в Дранси. Дранси был промежуточным лагерем, откуда шли составы на Освенцим и Собибор. В первых числах августа, ранним утром начали разделять детей и матерей. Крик стоял такой, что жители близлежащей деревни не выдержали и покинули свои дома, спасаясь в лесу от ужасных воплей. В лагере наступил конец света. Отчаявшиеся охранники обливали водой обезумевших женщин и детей, на женщинах рвали платья, дети цеплялись за матерей и вдруг наступила мертвая тишина – на них направили оружие. Всем все стало ясно. Матери и дети замерли.

Мне говорили, что жители деревни Бон-ля-Роланд сколько жили потом, помнили, какой стоял крик, когда у евреек забирали их детей.

Я не могу об этом писать. Я чувствую, что это святотатство – пытаться описать эту чудовищную муку, это неизбывное горе, это хуже смерти отчаяние, которое ни одна мать не могла себе представить, когда рожала своего ребенка, в боли, слезах и радости, ни один ребенок не мог себе вообразить, когда первый раз протянул к маме руки и сказал «мама».

Я не могу об этом писать. И молчать не могу тоже.

photo credit: Skipology Best Friends via photopin (license)