То, что можно найти на дне чашки кофе.

Всё началось с кофе. Вернее, с его отсутствия. Дело в том, что тот самый напиток, который весь мир заваривает в джезве, перколаторе, прессе, сифоне, не говоря уже о прямо в чашке, мой муж воспринимает только в виде эспрессо, в маленькой чашечке, без сахара.

Поэтому каждый день мы пьём эспрессо —маленькая чашечка, без сахара, — в кафе на главной городской площади, напротив церкви. Мы расслаблены, мы ленивы. В солнечных лучах белизна двухэтажных домов, окружающих площадь, ослепительна. Розовые, сиреневые, малиновые, голубые, белые и бледно-жёлтые цветы буйствуют в вазонах, стоящих на земле, в вазонах, стоящих на подоконниках, или в горшках, подвешенных на чёрных крюках, вбитых в эти белоснежные стены. И в гранитные тоже. Церковь напротив, как многие бретонские церкви, утопает в цветах. Розовых, сиреневых, малиновых.

Иногда после кофе мы гуляем вокруг этой церкви. Дети почему-то особенно любят могилы, украшенные распятиями и крестами. Они читают их как книги. Среди могил стоит один странный памятник, что-то вроде замшелого конуса в полтора человеческих роста и сверху кельтский крест.

Какая старая церковь, думаю я. Романский стиль, где-то одиннадцатый век, наверное. Интересно будет зайти внутрь.

Захожу.

Поднимаю глаза и столбенею.

Величественные колонны обрамляют деамбулаторий, свет льётся из узких витражных окон трех часовен, а потолок над алтарем выложен таким простым и строгим узором, что у меня екает сердце. На меня смотрят века. На меня смотрит тысячелетие. На меня смотрит такая история, я ее почувствовала, эту историю, что я должна её рассказать.

Я должна её рассказать. Проблема в том, что я её не знаю. Я чувствую тысячи романов, драм, трагедий и комедий здесь, но я их не знаю. Все эти истории, словно призраки, ведут призывный хоровод вокруг меня в надежде, что я сумею их освободить. Но я не могу. Я не знаю. Я не понимаю. Я занята своими собственными призраками. Теми, что приходят по ночам. 

Хорошо, я не знаю этой истории, поэтому я не буду её вам рассказывать. Я не буду этого делать, потому что великий постулат всех писателей мира гласит, что писать нужно только о том, что ты знаешь. Жить можно как угодно, а вот писать — только если знаешь. А знают, знают крепко, назубок только те, кто не задают себе вопросов. 

Писать нужно только о том, что знаешь. Любить однажды и на всю жизнь, точно знать где правда, где ложь и какая завтра будет погода; выпивать свои два литра воды в день, не волноваться без причины и да, конечно, писать о том, что знаешь. 

Бессомненное, уверенное в себе знание, это своего рода слепота. Мы видим этот мир по-настоящему не через очки знания, а через призму удивления. Удивления, смирения и любви. 

Поэтому я расскажу вам историю, которую не знаю. Потому что я не следую правилам и потому что если бы я писала только о том, что знаю, любила бы только достойных людей, то я ничего бы не писала, любила бы очень здраво, что ужасно, и пила бы свои два литра воды в день. 

Лет где-то за 600 до нашей эры лодки  взрыли носами здешний белый песок между скалистых камней; шумел прибой, кричали чайки и ветер развевал длинные, тёмные волосы пассажиров лодок. Это были кельты, скорее всего, гонимые с ирландского или британского острова другими племенами таких же кельтов, измученные постоянными набегами или просто потерявшие свою землю. 

А может, они пришли сушей, эти кельты с длинными и тёмными волосами, пришли в следствие многовековой миграции, от самых берегов Дуная, где самые первые из них когда-то  жгли своих мёртвых и хоронили их пепел в сосудах с причудливыми узорами. 

Двенадцать поколений сменилось на этой земле. В местных лесах были их святилища, новые, тщательно охраняемые и древние, уже забытые, на склонах холмов стояли их деревни, окружённые частоколом и чайки кричали над их лодками, возвращающимися с рыбного промысла. Они верили в гигантов, которые некогда населяли этот край, оставив после себя огромные, таинственные валуны — менгиры и долмены —, чтобы по ним найти дорогу обратно, когда им придёт время вернуться. 

Двенадцать поколений сменилось на армориканской земле, когда старый вождь Конналл слег. Друид Аргайлл пришёл к ложу умирающего и тот, после нескольких бесплодных попыток заковорить, наконец пробормотал одно лишь слово:

— Бреанданн,— и с огромным усилием указал дрожащим пальцем в угол, где фигура  брата вождя, Колтрега, отбрасывала тёмную тень на бревенчатую стену. Колтрег склонил голову в знак согласия и произнёс хриплым голосом:

—Да будет так. Твой сын будет править. Я поддержу его. 

В этот момент какой-то шелест заставил и его, и жреца повернуть голову и они увидели в дверном проёме метнувшуюся женскую фигуру. 

Как черна бывает здешняя ночь, когда по своей милости прячет туманом и звезды, и луну для тех, кого любят боги. В этой, ничем не озаренной тьме, две фигуры стоят, сжав друг друга в объятиях, мужская и женская. Спит деревня. Умирает вождь. Откуда-то, из этой же кромешной тьмы появляется мальчишка, весь в тумане, как призрак. На поводу у него лошадь, чьи копыта и морда перевязаны тряпицами. Мужчина вскакивает на лошадь одним прыжком и наклоняется ещё раз обнять женщину. 

Неожиданно выглядывает луна и в её мертвенном свете видно, что мужчина чрезвычайно юн, почти мальчик, и что у него необычные для кельтов светлые волосы. 

—Пусть боги будут благосклонны к тебе, мама, —говорит он. 

—Беги, беги, пока твой дядя не послал за тобой погоню, —сдавленным голосом говорит она. — И возвращайся, слышишь? Возвращайся, Бреанданн! И возьми то, что твоё! 

Бесшумно, как призрак, исчезает в ночном тумане всадник, бесшумно стоит, расскачиваясь, зажав руками рот, женщина, и в лунном свете видно, что её волосы тоже светлы. 

Шесть долгих лет она, которую здесь зовут Алеан, будет ждать своего сына. Шесть долгих лет она, дочь далёкого северного вождя, будет напевать полузабытые молитвы далёких и равнодушных богов и следить за своим деверем и верном ему друидом из-под полуопущенных век. И она дождётся, дождётся, когда друид, после очередного разговора с богами, потребует жертвоприношения младшей дочери Колтрега и Колтрег поднимет на него руку. И опять из ночного тумана появится лошадь с обмотанными копытами и на спину её впрыгнет повзрослевший мальчик. И Бреанданн вернётся, вернётся во главе армии и рядом с ним будет ехать его жена, дочь другого вождя, которая принесла ему в приданое эту армию. 

Колтрег погибнет в битве, друид исчезнет и, окружённый  своим народом, с которым они только что подняли друг на друга руки, Бреанданн пообещает, что, когда придут гиганты, влекомые своими камнями, они, народ Бреанданна, покажут им, что эта земля теперь принадлежит им. 

И много лет спустя, объеденив народы, отбив и совершив много набегов, Бреанданн, седой, согбенный и морщинистый, умрёт во время осеннего пира и будет похоронен на склоне холма со стороны моря, там где первые, скрывшиеся во тьме веков кельты, устроили первое святилище своим богам на этой земле. И, помня его завещание, что гиганты должны знать, что Арморика отныне принадлежит людям, на могиле вождя установили  великолепную стеллу из полированного камня, по размерам не уступающую тем камням, что оставили гиганты. 

А может, всё было не так, и под стеллой этой лежит вероломный Аргайлл, потому что людям часто всё равно кого почитать. 

Но стелла эта стоит до сих пор, покрытая мхом столетий, только теперь она увенчана кельтским крестом. Но этот крест случился гораздо, гораздо позже. 

В середине пятого века Рим трепетал от одного имени Атиллы. Да что там Рим, всё, что мы сейчас зовём Европой, дрожало от одного имени грозного вождя тюрков и гуннов, которые неожиданно возникли в Украине, явившись из Азии сто лет назад, гоня перед собой испуганные и обездоленные их кровавыми набегами народы. Вся ранняя  история Европы, это история волн переселений, которые, гонимые ненасытными кочевниками, как морской прилив гоним луной, с каждым плеском волны отвоевывали себе ещё и ещё немного суши. 

Под моросящим мелким дождём, одним хмурым утром ушли на волнах отступающего моря последние римские корабли, увозя остатки римских легионов с туманного Альбиона, самой северной колонии римской империи. Рим созывал своих солдат со всех уголков своей империи, чтобы защитить Вечный Город. Уехали несколько богатых семей, ушли солдаты с Адриановской стены. Покинули Лондон, Вестчестер, Ричмонд. Покинули, несмотря на угрозу нашествия  жутов, англов и саксов. История, это очень строгая мать, когда она грозится, она делает. Нашествие саксонцев длилось не день и не два, а пятьдесят лет. Два поколения родились и умерли в пекле этой войны. Тысячи людей лишились крова, земли, жизни и дорогих им людей. Тысячи бриттов покинули родной край и переселились в Арморику, гонимые саксонским огнём и мечом. По крайней мере, это то, что рассказывали об этом жители Альбиона. Надо признать, что современным учёным так и не удалось найти никаких следов этого «пламенного ужаса», который описывали кельты. Почему известные своей храбростью кельтский воины отступили перед саксами, это одна из загадок истории, которая да, очень строгая дама, но вместе с тем ещё и дама загадочная и с буйной фантазией. 

Среди приплывших в Арморику бриттов был некто по имени Тюдик, человек неопределённого возраста, с худым лицом и призрачным и прозрачным взглядом. Он говорил немного, но его слова были полны доброты и сострадания, не говоря уже о каледонском акценте. Несмотря на акцент, трудно было сказать откуда этот странный и уединенный человек, он прекрасно знал все побережье, как местный, говорил как каледонец, а из того немного, что он обронил о себе, было ясно, что он провел много времени в Уэльсе и на острове Эрин. Владел оружием прекрасно, но неохотно. Сторонился людей, разговаривал с волнами и в конце концов, нашёл себе заброшенный остров, на котором уединился отшельником, казалось, совершенно равнодушный к тому, что местные жители начали почитать его как святого. После нескольких лет такого отшельничества Тюдик, или Тюди, как люди стали звать его на местный манер, основал монастырь. 

Со временем монастырь разбогател. Этому способствовали земли и мельницы, которые ему принадлежали. А двести лет спустя неподалёку от острова, на склоне холма лицом к морю, где когда-то, в давно забытые времена у самых первых кельтов было святилище, где стояла стелла из тёмного камня, построили церковь и  назвали её, конечно же, в честь святого Тюди. Церковь была деревянная, небольшая и светлая из-за высоко прорубленных окон над алтарем. Как всем светлым и хрупким, ей везло недолго. Вернее, сначала небо хранило её от пиратских набегов викингов, чёрных, белых и красных, потому что небо любит безумцев, которые возводят храмы на берегах, носят любимых на руках и, когда клянутся в вечной любви и верности, искренне верят в свои слова. 

Но потом случилось вот что. Королю Карлу Простоватому надоели бесконечные набеги белых викингов на севере и он решил поступить с ними также, как за столетие до него поступил Альфред Великий на острове Семи Саксонских Королевств — он решил с ними договориться. Хорошо, сказал предводитель викингов Ролло Пешеход, которого так прозвали не за то, что он был первым в мире адвокатом скандинавской ходьбы, а потому что просто не было такой лошади, которая могла бы выдержать вес этого знаменитого воина. 

Хорошо, сказал он, звеня серебряными браслетами, ты дашь нам землю здесь, у устья Сены, где наши корабли не царапают свои днища в вашей мелкой и капризной луже. 

Согласен, сказал Карл, пропустив мимо ушей комментарий насчёт Сены, я дам вам землю, я дам вам серебро, но вы снимете головы драконов со своих кораблей и вы будете моими вассалами. 

Ролло в ответ расхохотался и хотел было плюнуть в сторону короля, но вдруг перехватил взгляд своего скальда, поэта и барда, Рована. Тот сделал еле заметный жест рукой. 

Возможно, ухмыльнулся Ролло, я буду твоим вассалом, но только если ты дашь мне свою дочь в жены. 

Дам, кивнул Карл Простоватый, но тогда ты и твои люди примете христианство. 

Ролло долго молчал, запустив пальцы в бороду. Долго искал глазами в небе знака богов. Возможно, этот пригвожденный бог христиан был и не таким уж слабым, что разрешил своим врагам пригвоздить себя к куску дерева, возможно, он хитер, страшно хитер, куда там Локи, если он даёт тем, кто в него верит такие неожиданные победы. 

Ладно, наконец вздохнул Ролло. Вздохнул почти с облегчением. 

Вечером того дня, отходя ко сну, Карл Простоватый тоже вздохнул, и с не меньшим облегчением: «Теперь, когда у этих северян есть земля и серебро, они оставят нас в покое.»

В это же время в лагере викингов никто и не думал ложиться спать. Викинги пили, хохотали, дрались друг с другом, ласкали женщин и орали песни, шутки и насмешки, всё что придёт в голову. 

Скальд Рован повернулся к огромному Ролло и поднял кружку:

— Теперь, когда у нас есть земля и серебро, когда у тебя есть жена, а у нас у всех новый бог, конец битвам? Можно жить и жиреть? 

— Ты ошибаешься, мой скальд, — усмехнулся Ролло, — теперь, когда у нас есть земля и серебро, всё только начинается. Серебро, это значит армия. Земля, это значит, нам есть куда отступать в случае если их бог вдруг вздумается сыграть с нами злую шутку. 

В этот момент в ночном небе грянул гром и на лагерь низверглись потоки воды. Вместо того, чтобы охладить веселье, дождь только усилил его. Лучше знака, чем гром Тора и желать нельзя было. Ролло выпрямился во весь свой легендарный рост и, вздернув бороду к звездам, прокричал богу войны и грома благодарность. 

В 915 викинги добрались до церкви Сан-Тюди. В начале октября, когда надвигающиеся холода обещали жителям деревни, что раскинуламь вокруг церкви, что викинговых набегов можно в этом году не бояться, а бояться нужно только зимы, одним холодным утром девятилетний Фелан бродил по щиколотку в пробирающей до самого сердца воде в поисках моллюсков. Разумеется, Фелан прекрасно знал, что сейчас должен был быть не здесь, а рядом с отцом-кузнецом, помогать ему и учиться ремеслу, но Оруэн, отец Фелана, был быстр в гневе и тяжёл на руку, поэтому вполне понятно, что Фелан предпочитал искать моллюсков, тем более, что есть дома всё равно было нечего…

Море сверкало как серебристая риза священника и Фелан невольно залюбовался им, здесь, у берегов, зажатым в объятия изогнувшегося полумесяцем берега, а там, на горизонте, бескрайне…

Долгие,бесконечно долгие секунды смотрел Фелан, не веря своим глазам, на горизонт. Потом резко повернулся спиной к морю и, сломя голову, бросился вверх по песочному откосу и дальше по холму, все ещё размахивая пустым и ненужным уже ведром, во весь свой мальчишеский голос вопя: «Викинги! Норманны!» 

На самом горизонте, там, где стальная синева моря встречалась с сизой серостью осеннего неба, в сиреневом мареве показались мачты тонкого и узкого судна с драконьими головами на носу и на корме. Вода сверкала, взбиваемая веслами, которые точно и легко, будто танцуя ужасный танец смерти, поднимались и опускались в ряд. 

Фелан добежал до деревни. Дикими воплями поднял всех на ноги. И в течение получаса деревня опустела — жители ушли в леса, ушли со скотиной и с теми мелкими пожитками, что смогли унести. 

Пустая деревня не очень-то и разочаровала викингов, скорее позабавила. Они, разумеется, забрали всё, что смогли, вплоть до последнего горшка и крюка, но этого было недостаточно, чтобы компенсировать тяжесть морского труда и, важнее всего, тяжесть неоправдавшихся ожиданий кровавой схватки и богатой добычи. Церковь! Там поклонники этого странного бога хранят все свои богатства. Викинги ринулись в церковь Сан-Тюди. Боевые секиры разделались с массивной дверью под громкие крики воинов и потрескивание первых подпаленых крыш. Внутри церкви викингов ждало ещё одно разочарование: ни одного предмета церковной утвари, ни одного священника… 

Когда викинги начали спускаться по холму к морю, к тому месту, где их ждали их корабли, деревянная церковь Сан-Тюди пылала как факел, а жители разрушенной деревни пробирались лесами в поисках безопасного от набега викингов места. В конце концов, отчаявшись, они нашли бухту, где сели на корабль и отплыли обратно в Корнуэлл, из которого их предки пять веков назад приплыли, спасаясь, сюда.

Пройдет двести лет и всё забудется. Люди вернутся, монастырь разбогатеет, развалины церкви порастут травой. Монастырь станет аббатством. Построят мост-затоку через речку неподалёку и вокруг моста вырастет и будет процветать город, который так и будет зваться, «мост аббатства», Пон-л’Аббе. И в XI веке некий Даниэль, светский аббат Сан-Тюди, решит отстроить церковь одного из самых почитаемых местных святых. Церковь построят из гранита и пригласят лучших каменотесов края. Они высекут узорчатые капители колонн, рельефные гербы на стенах. Вот один из них, светловолосый молодой человек, по имени Орскан, потомственный каменотес,  трудится по особому заданию аббата над одним крестом. Это настоящий кельтский крест: крест на фоне солнца. Орскан работает в поте лица. Его десятина в долгу у церкви и аббат пообещал, что подумает о том, чтобы простить долг, если крест будет достаточно красив. И Орскан высекает в неподдающемся граните ложбинку за ложбинкой, покрывая солнце сетью узора. Ему нужно освободиться от долга, нужно во что бы то ни стало, чтобы и ему, и жене его, и маленькому сыну, которого на днях окрестили Бреанданном, было что есть. Бретонский гранит не поддаётся, но бретонское упрямство крепче его, самого твёрдого камня, и ложатся, ложатся диковинные узоры на солнечный диск. 

Когда церковь будет завершена, маленький Бреанданн будет уже достаточно взрослым, чтобы бродить по щиколотку в воде и собирать моллюсков или иногда даже помогать отцу. Ему даже разрешат вместе со всеми тянуть за верёвки, когда будут поднимать крест на вершину древней замшелой стеллы во дворе новой церкви. 

Этот крест там укрепят, и Бреанданн, щурясь на солнце, будет стараться разглядеть там, высоко, все те узоры, о которых столько говорил все эти годы, над которыми столько трудился, которыми так жил его отец. Они будут плохо видны на такой высоте. Ничего, скажет его отец, явно взволнованный, бог их видит и мы знаем, что они есть. Самое прекрасное из того, что мы делаем, всегда плохо видно. 

В XV веке церковь достроят, добавив крыльцо. Революция не тронет её, но Время разрушит то, что не посмеют тронуть даже человеческие гнев и ненависть. И в XIX веке начнётся реставрация древнего здания. Вскоре из Парижа приедет инспектор исторических монументов. Его встретит викарий, молодой человек, немногословный и явно привыкший к уединению, с худым лицом и призрачным взглядом. 

—Месье викарий, — вежливо поклонится приезжий, приподняв шляпу. 

—Месье инспектор, — у викария будет странный акцент. 

—Проспер Мэримэ к Вашим услугам, —ответит приезжий. 

— Прошу, месье Мэримэ… 

Они пересекут маленькую, вымощенную брусчаткой площадь, пройдут под гранитной аркой, обозначающей церковный двор и войдут в одетую в леса церковь. Как всегда, будет литься свет из высоких витражных окон трех часовен. Как всегда, величественно и непобедимо будут стоять колонны с резными капителями, каждая из которых тихая и торжественная песня человеческой способности верить, терпеть и противостоять. Инспектор будет стоять, как многие до него и многие после, в самозабвении. Викарий исчезнет. Время исчезнет. Всё исчезнет и все вернётся, как бретонские волны, всегда одинаковые, всегда разные, всегда простые, всегда неописуемые. Когда наконец Проспер Мэримэ выйдет из церкви, он пересечет маленькую площадь, сядет за столик деревенского кафе, закажет чашечку мокка. Он достанет карандаш, блокнот и напишет на полуисписанном листке: «Церковь в Локтюди является одним из редких примеров романский архитектуры, которые существуют в Бретани сегодня. Она отличается правильностью линей и элегантностью деталей. Она однозначно должна быть классифицирована как исторический монумент, если это ещё не сделано…» Потом он сложит блокнот и карандаш в карман и понесёт чашечку кофе к губам.